"Пусть будут пролиты моря крови, но восторжествует справедливость".
Когда за Ней захлопнулась дверь, я ощутила такой ужас, будто меня бросили в колодец со змеями. Сначала я закрыла глаза и стояла неподвижно, боясь их открыть, боясь пошевельнуться и что-то увидеть или услышать. Очнувшись от первого потрясения, я расслышала порывистое сопение и хрипение и с ужасом разглядела в полумраке жуткие фигуры полулюдей-полуживотных. Один из них так и остался стоять на четвереньках, задирая голову, как пес в ожидании команды, при моем малейшем движении. Другой неподвижно стоял, держась за стену. Вид этих обнаженных существ был одновременно и жалок, и страшен. Судя по всему, воля их была окончательно подавлена, и они уже не осознавали себя людьми. И от жалости к ним, причудливо смешанной со страхом, я как можно мягче произнесла:
– Не бойтесь меня! Садитесь, не стойте.
Но они как будто не слышали или же даже не понимали.
– Садитесь, – повторила я. – Я вас не буду обижать.
Они оставались неподвижными.
Я приблизилась к тому, который стоял на четвереньках и неуверенно протянула руку. Он весь напружинился в ожидании удара. Я осторожно положила руку на его голову. Рука завибрировала.
– Не бойся, не бойся! – с трудом преодолевая отвращение и страх, приговаривала я. – Теперь садись.
Я мягко придавила его голову книзу. Голова подалась, но как только я убрала руку, вернулась в прежнее положение.
Попробовать со вторым? Но я стеснялась подойти к этому, некогда, видно, здоровенному, а теперь какому-то обмякшему – несмотря на очень впечатлительную мускулатуру – голому мужчине, совершенно неподвижно застывшему у грязно-серой стены подвала. А, впрочем, сообразила я, какая им разница – стоять у грязной стены или лежать на еще более грязном и холодном полу, стоять на двух или же на четырех конечностях, украшенных металлическими цепями? Единственное спасение в их положении – ничего не видеть и не слышать... Ничего и никого, кроме своей Госпожи.
Но и мое положение, кажется, было не лучше. Не ждет ли и меня подобная судьба? Я содрогнулась при мысли о том, что могу стать не только рабыней, но и ... самкой при этих самцах, у которых, при всем ужасе их положения постоянно возникали чересчур очевидные признаки желания. И от этого никуда было не уйти...
Я так устала, что если бы не рабы (как тяжело выговорить это слово по отношению к живым, конкретным, сегодняшним людям!), то улеглась бы тут же на полу, желая забыться хоть на несколько часов от этого кошмара. Но как они отнесутся ко мне? По принадлежности моей к женскому полу, рабы пока видят во мне как бы вторую Хозяйку, но ведь очень скоро они все же сообразят, что и я такая же невольница – и тогда... Что я смогу сделать против этих двух самцов?
В конце концов, не выдержав больше, я улеглась на какую-то тряпку, прижавшись для безопасности спиной к стене – смешная уловка в случае серьезной угрозы. Полуприкрыв глаза, сквозь ресницы я старалась не терять из виду своих соседей. Некоторое время они оставались в прежнем положении, хотя я чувствовала, что и они следят за мной. Но вот они зашевелились, и это мне теперь показалось так же удивительно, как если бы вдруг задвигались статуи. Несмотря на страшную разбитость, меня разобрало любопытство: заговорят ли они между собой, проявят ли хоть какое-то человеческое качество? Увы, я не заметила между ними вообще никаких признаков общения. Каждый был сам по себе, как будто другого и не было. Так ведут себя не животные даже, а насекомые: слепо сталкиваются, переползают друг через друга – и ползут себе дальше. Но ведь остался у них какой-то разум: хоть и своеобразно, но среагировали они на мое присутствие. Или они не доверяют мне, или же в том мире, где они сейчас существуют, нет никакой необходимости во взаимном общении, которое бы мучительно напоминало им о прошлой "человечьей" жизни, – а им, лишенным будущего и лишь погруженным в страшное настоящее, уже ничего не надо... кроме естественных надобностей. Тот, который стоял у стены, подошел к параше и безразлично справил малую нужду. Потом вернулся на свое место и разместился на голом полу. Потом те же действия повторил и второй раб. Вот и все дела. Наступила тишина. Я и не заметила, как тоже уснула...
...и проснулась лишь только тогда, когда в солнечном проеме растворившейся с веселым грохотом двери увидела Ее ангельское Высочество, сияющее и одухотворенное очередной дьявольской идеей. Рабы, учуявшие Ее приближение каким-то таинственным животным инстинктом, уже стояли так, как будто они и не ложились вовсе, не просто по-солдатски вытянувшись, а как-то до неправдоподобия гадко изогнувшись. Даже смотреть на них было больно. Неестественно задранные подбородки, трясущиеся от напряжения и страха руки и ноги... И особенно бросались в глаза их мужские знаки отличия, так постыдно и глупо поникшие на фоне Ее женского великолепия. Она приблизилась к одному из рабов и добродушно потрепала его по щеке. Ах, великодушная Властительница!.. И вдруг он свалился, корчась в непонятных стороннему взгляду муках. Я не сумела заметить никакого подозрительного движения с Ее стороны. Чем и как Она его ударила? И что это: высочайший профессионализм или, действительно, была в Ней какая-то дьявольская сила, недоступная человеческому уму и взгляду? Она тем временем, будто ничего и не произошло, медленно двинулась ко второму, царственно миновала его и так же, не спеша, повернула назад. Он заколотился как в эпилептическом припадке, закручиваясь винтом и только чудом не падая на пол... И вдруг, на жутком фоне этой пляски смерти, во всем своем безобразном и странном величии в нем заговорило мужское желание. Раба трясло все сильнее и сильнее, на последнем пределе возможного...
Какие только чувства не охватили меня! Смущение, омерзение, стыд, страх... Но Госпожа, казалось, ничего не заметила. И хотя, без сомнения, была в Ее поведении великолепная игра, но также несомненно было и то, что Ей было абсолютно безразлично, кого ударить, даже убить – или возбудить... какая разница? Ей важно было, чтобы Ее одновременно и боялись, и желали. Прихоть ли это женская? Нет, скорее хитрая, хотя и общеизвестная политика кнута и пряника, желания и страха. Или, точнее, желания-страха, внешне полярного, а, по сути, такого неразрывного чувства.
Подойдя к извивающемуся на полу, подобно дождевому червю, первому рабу, Она страшным рывком за волосы поставила его на ноги; но когда он мучительно пытался выпрямиться, судорога сводила его тело, почти перегибая пополам. Она, точно так же, как и в первый раз, но без никаких последствий, добродушно потрепав его по щеке, царственно удалилась из подвала. Вот и все. Поистине, невозможно было предугадать Ее намерений и действий. Это был гениальный расчет на полную непредсказуемость с целью вызвать у рабов сумасшедшее напряжение и непрерывный, безудержный страх, без которого в рабах в любой момент может проснуться что-то человеческое, такое, что пересилит унизительный – в данном случае – инстинкт самосохранения и толкнет их на крайний шаг... Но сейчас, при виде этих изуродованных физически и морально существ, невозможно было представить их способными на какой-то протест или хотя бы жест сопротивления.
А Она заявилась снова, хлопотливо неся перед собой большую кастрюлю с мисками. Как настоящая заботливая хозяйка, аккуратно разложила по мискам что-то вроде каши и поставила миски на пол. Рядом с моей миской, как человеку – еще и ложку: рабы пожрут и так. Как только Она вышла, рабы набросились на кашу, черпая ее заскорузлыми ладонями, обжигаясь и отдуваясь, жменями запихивая кашу в черные провалы ртов. Жевали они как-то странно, и я было решила, что это от голода, превратившего их в жадных животных.
Желая отгородиться от рабов незримой завесой человеческого достоинства, я, напротив, ела подчеркнуто аккуратно и, как ни странно, даже с удовольствием – то ли сильно проголодалась, то ли каша, несмотря на свой внешний вид, была действительно хороша.
Хозяйка явилась в очередной раз с чайником и кружками, разлила всем чай, почти настоящий и даже с чайным ароматом. Видимо, она все же думала о здоровье своих подопечных, хотя бы и из своих соображений. Или в Ней просыпалась женщина, которой не совсем безразлично, что подумают о Ее угощении гости? И вот так Она заходила еще пару раз, сама убирала посуду (все же хлопотно Ей с нами!), а потом повела рабов на работу.
Ну, а я долгий остаток дня провела в одиночестве, разрываясь между жалостью к рабам и страхом за свою судьбу. В моем положении я не могла им не сочувствовать – и в то же время не могла и преодолеть естественного к ним отвращения. Если все мужчины таковы и так быстро теряют свой человеческий облик, то, значит, есть и правда в Ее соображениях. Такие невероятные издевательства, конечно, недопустимы, но ведь это – эксперимент, то есть наука, требующая некоторых частных жертв во имя всеобщего счастья. А разве это неправда, что мы, женщины, действительно, и благороднее, и тоньше, и заслуживаем лучшей доли, чем быть, по сути, наложницами мужчин, превосходящих нас только грубой силой? Она же решила вернуться к исторической справедливости, действуя их же методом, то есть силой, только по необходимости перегибая палку в обратную сторону, так как мужчины добровольно свою власть не отдадут. Что представляют собой мужчины, я уже видела... Насилие (сегодня) – во имя справедливости (завтра). Да, выходит так.
Такие размышления несколько утешили меня и скрасили муки одиночества. Они давали возможность по-новому взглянуть на привычные вещи и, прежде всего, на свою личную жизнь. Теперь я уже с нетерпением ждала, когда же появятся рабы – и я попытаюсь взглянуть на них глазами нашей Хозяйки. И еще, мне просто интересно было, почему они молчат – неужели совсем разучились говорить?
По сползавшему из небольшого зарешеченного окошка лучику света я определила, что было уже довольно поздно когда, наконец, возвратились, в сопровождении Хозяйки, рабы. Не знаю, чем они там занимались, но вид у них был, мягко говоря, неважный. И, когда, не произнеся ни слова, Хозяйка вышла, рабы со звуком, напоминающим вздох облегчения, рухнули на пол. Вдруг один из них заметил меня и, испуганно подскочив, промычал что-то своему товарищу (это было первое – при мне – их общение друг с другом) – и через секунду они уже стояли передо мной навытяжку. Взгляд мой невольно притягивался к их обнаженному уродству, и я чувствовала себя то ли тоже голой, то ли, наоборот, чересчур одетой, – но какой-то несвободной от своей сексуальной самоидентификации. Проще говоря, я остро ощущала свой пол, хотя даже себе не посмела бы признаться, что эти стоящие по стойке "смирно" уроды способны возбудить во мне нездоровые желания и мысли. Пусть бы они хоть сели или легли, но не торчали перед глазами... И я им крикнула чего-то злое, а они в ответ испуганно замычали, тыча черными пальцами в черные пропасти своих ртов. Сначала я подумала, что у них просто нет зубов, но нет: зубы, а точнее, какая-то часть их все же была на месте. Зато внутри этих черных дыр, откуда-то из гортани торчали безобразные розовые отрубки... и я поняла, чьих рук это дело. Мне стало по-настоящему страшно. Еще днем я готова была уже кое в чем с ней согласиться, но такое изуверство – это уже чересчур.
Она ни перед чем не останавливается, совершенно не знает жалости. И это при Ее-то внешности! Она даже не фанатик, а истинный дьявол в ангельском обличии. Невозможно представить эту порхающую в голубеньком платьице девочку-школьницу способной обидеть даже муху. Воплощенная женственность, точнее, девственность, непорочность. Или красота обладает такой силой внушения, что мы ее путаем с добротой, подсознательно приписываем совершенству формы совершенство содержания? Не в этом ли величайшая уловка Дьявола? Что, если Она и есть настоящий Дьявол, которому ведь ничего не стоит перевоплотиться во что угодно? Но если Дьявол – это слишком, то, может, Она просто нечистая сила, ведьма или оборотень? Что же тогда Она от меня хочет?!
Я отодвинулась от рабов, не решаясь больше проявлять к ним своего сочувствия. Они, бедняги, стояли на подкашивающихся ногах, а я не смела даже взглянуть на них: вдруг Она за нами наблюдает – от Нее всего можно ожидать... Но нет, сегодня Она добрая: покормила и меня, и рабов, и за весь вечер никого не ударила. Какая-то Она сегодня задумчивая. Задумала что-то?
Однако утром все повторилось по прежней схеме: и кормежка, и избиение. Теперь больше досталось другому рабу. Мне, впрочем, показалось, что Ее изощренная фантазия дает сбой. Ну, ударить особым образом, ну, за волосы или за уши потаскать... С другой стороны, это, видимо, для Нее и не главное, а главное – просто держать рабов в постоянном напряжении своей непредсказуемостью, время от времени приглушая их бдительность демонстрацией своей мнимой человечности. И, надо сказать, Ее внешность и манеры срабатывали безотказно, мгновенно заставляя проникаться надеждой и забывать все предыдущие страшные уроки. Если раб, введенный в заблуждение Ее приветливой улыбкой, задумчивым, добродушным или даже безразличным (все же лучше, чем злым) выражением лица, хоть на секунду расслаблялся, следовала моментальная расплата. Она улавливала это расслабление каким-то шестым чувством, сродни тому, который позволял Ей наносить свой почти что потусторонний удар. Взрывную силу своих мышц Она, возможно, передавала с помощью мысли, концентрируя внутреннее напряжение в заданной болевой точке. Дьявол! Дьявол!.. Но если даже и нет, то все же человек ли это коварнейшее создание? Она отрабатывала на живых образцах свои смертоносные приемы, расчетливо не доводя – до поры, до времени – их до конца. Как бы то ни было, высочайшее мастерство Ее было несомненным – так же, как и высочайшее коварство. Возможно, я просто не замечала малозаметных для непосвященного взгляда тонкостей, – а в это время рабы хватались за ту или другую часть тела, перегибались в самых неожиданных позах, падали навзничь, задыхаясь и корчась в непостижимых муках...
Минуло еще несколько дней. Я терялась в догадках относительно своего будущего. Перемена в моей судьбе должна непременно наступить – не забыла же Она про меня! – но какая? Если Она по-прежнему прочит меня в свои помощницы, то смогу ли я принять Ее условия? Пребывая в неизвестности, я, кажется, готова была согласиться на все. Мне, конечно, по-прежнему было жалко рабов, но я уже не раз ловила себя на безудержном желании ударить, выместить на них свои чувства – настолько омерзительны были их животные проявления, их вонь и тупость... Если бы Она в такой момент повторила бы мне свои предложения, я бы с радостью согласилась. А там – видно будет... Ведь мне совсем не обязательно превращаться в палача, а Ей нужна и просто помощь по дому, хозяйству... Но Она молчала, а я не могла заговорить первой.
Вчера Она нас не кормила и вообще не показывалась весь день. А вечером пришла, необычно возбужденная, прямо порхающая от переполнявшей Ее радости, и, по-моему, это не было игрой. Но рабам, однако, досталось не меньше, а даже больше обычного – не думаю, что им было легче оттого, что все это совершалось Ею не в раздражении, а в сплошной эйфории, на подъеме. У Нее было подлинное вдохновение, и чего только Она не придумывала! А мне уж было показалось, что фантазия Ее иссякла. Не тут-то было! Рабы только попискивали и похрюкивали, повизгивали и похрипывали, то разлетаясь по углам, то непрестанно содрогаясь всем телом, то застывая в самых немыслимых позах... И не было предела их страданиям, хотя и непонятно было, как после всего этого они могли еще оставаться живыми.
На следующий Она снова не появлялась. Я умирала от голода, а у рабов был день отдыха: они спали, как убитые...
Резко, как всегда, распахнулась дверь. Рабы взвились и вытянулись по струнке. Не обращая на них внимания, Она схватила меня за руку и вывела на двор. Еще на пороге Она, дружески подтолкнув меня плечом, произнесла: – Смотри!
Щурясь от яркого солнечного света, я сначала ничего не увидела, и лишь через минуту разглядела посреди двора стоящего на четвереньках совершенно голого мужчину, который рвал зубами и руками большой кусок сырого мяса. Это был, понятно, Ее новый раб. Наверное, Она добыла его только на днях и была вовсю занята его "воспитанием". Вот почему Ей в эти дни было не до нас! Но если этот человек был еще пару дней назад свободным гражданином, то быстро же его Она "приручила"!
Она тут же подтвердила мою догадку.
– Голос! – приказала Она.
И он, напряженно подавая челюсть вперед, смешно и громко залаял.
– Стойку! – и он застыл в некоем подобии собачьей стойки.
Боже мой, что я увидела! Лицо почти не просматривалось, вместо него был один огромный вздутый синяк. Оба глаза заплыли, губы распухли до крайнего уродства, челюсть кривилась в одну сторону, нос – в другую... Невозможно было, конечно, по лицу угадать его возраст, но тело, несомненно, принадлежало молодому человеку. Бесчисленные синяки и ушибы на теле все же не испортили его стройной, ладной фигуры. И вот с этого красивого мужского тела, с самого стыдного места, слегка покачиваясь, провисал к земле тонкий веревочный шнур. Я уже почти привыкла к виду обнаженных рабов, но почему-то именно этот обрывок буквально потряс меня. В нем было что-то крайне неприличное, противоестественное. Кровь бросилась мне в лицо, я пыталась не смотреть, но мой взор притягивало туда, как магнитом.
– Тебе понравилось мясо, раб?
– Да, Госпожа, – с трудом разжимая вздутые, слипшиеся от крови губы, заученно прохрипел он. Оттого, что он произносил обычные человеческие слова, становилось еще страшнее. Я ведь уже начинала привыкать к гнусной мысли, что раб – существо неполноценное, по крайней мере, неговорящее. А этот стоящий навытяжку перед двумя молодыми девушками, совершенно голый и избитый до полусмерти человек, значит, еще не был рабом. Я испытывала смешанное чувство жалости, страха ... и любви. Да, я не знала его лица, но откуда-то возникло странное ощущение, что я его люблю, люблю давно... Защемило сердце, кровь опять обожгла лицо, и подламывались колени от внезапно напавшей слабости... А он ведь, наверное, даже и не знал еще ничего обо мне, и если еще кого-то видел и слышал, то только Ее одну на всем белом свете...
А Она, желая продемонстрировать передо мной свое могущество, не догадываясь даже о существовании "соперницы" и приписывая только своим личным заслугам произведенный на меня драматический эффект, продолжала свою жестокую забаву. Пленник приседал, скакал то на одной, то на другой ноге, падал то на живот, то на спину, ползал по-пластунски, делал мостик... Особенно больно было смотреть, когда ему приходилось бегать на четвереньках по периметру двора, подхватывая зубами с земли бросаемые Ею предметы, лая по-собачьи и волоча за собой символ своего унижения – проклятую веревку...
Хрипели и свистели легкие, пот градом катился с загорелого, тренированного тела, красиво – несмотря ни на что – переливались мышцы – и жалко белел на темном фоне его узкий и такой теперь нелепый зад... А Она, совершенно по-детски восторгаясь, подпрыгивала от радости, хлопала в ладоши и, суровым голосом произнеся несколько слов очередной команды, тут же вновь заходилась искренним, безудержным смехом. Настоящий ребенок, наблюдавший выступление клоуна на цирковой арене. Впрочем, для Нее, кажется, так оно и было. Жалость была Ей совершенно недоступна. Ведь бывает, что у человека нет чувства юмора – нет и нет... И никакими словами его не рассмешишь. А тут наоборот: "юмора" было предостаточно...
В завершение "представления", когда мученик, отставляя ногу, должен был, по Ее замыслу, исполнить "ласточку", Властительница рывком за волосы поставила его вновь на четвереньки, запрыгнула на спину и рванув еще раз за волосы, лихо скомандовала: "Пошел!"
Сделав пару шагов, он больше не мог сдвинуться с места, странным образом раскачиваясь взад и вперед и удерживаясь еще как-то от падения, означавшего для него, возможно, и конец всех страданий. Он содрогался в удушье. Спина изгибалась дугой и сотрясалась от конвульсий. А Она звонко и весело шлепала его ладошкой по ягодицам, пришпоривала полненькими ножками и все подгоняла: "Пошел! Пошел!". Продвинувшись еще на шаг, он все же повалился лицом на землю, придавив Ей, видимо, одну из этих замечательных ножек. Она с перекосившимся от злобы лицом спрыгнула с его спины, потрясая пострадавшей конечностью, а потом, наступив ею на шею жертвы, с неженской силой и яростью стала за волосы тянуть его голову назад. Он захрипел, прогибаясь дугой. Еще немного – и Она сломала бы ему шейные позвонки, но такой исход был бы, конечно, Ей не совсем желателен.
Убрав ногу с шеи несчастного, но не отпуская волос, Она отработанным движением подняла его, непрерывно стонавшего от боли, на ноги, но от слабости он тут же повалился на колени. Тогда Она опять повторила свои действия и держала за волосы, пока он не пришел в себя. Видно было, что и Ей нелегко приходится при его весе и росте. Зато весело...
Почувствовав, что он уже сам держится на ногах, Она отпустила руку, удовлетворенно вздохнула и обратилась ко мне:
– Ну, как, видела? Здорово?
Я ничего не могла ответить и только невнятно кивнула головой.
– Ничего страшного, привыкнешь, – продолжала Она. – Мне ведь тоже пришлось что-то в себе ломать. Надо только раз и навсегда усвоить, что они – не люди. А пока ты мне поможешь кое в чем, – не могу же я одна разрываться на части. Прежде, чем заводить новых рабов, надо еще много дел переделать.
И тут мужчина, который при нашем разговоре продолжал стоять навытяжку, тихо ойкнул и инстинктивно прикрылся руками, только сейчас, видимо, разглядев рядом с уже признанной Хозяйкой еще одну девушку и от этого вдруг остро ощутив свою наготу. Хозяйка мгновенно отреагировала на такую нормальную человеческую реакцию, коротким движением превратив одну его руку в безвольную плеть. Но он, потеряв голову, пытался удержать на прежнем месте другую, уцелевшую руку. Она, поняв причину его смущения, зловеще усмехнулась и, приподняв конец веревки, вручила его мне.
– На, отведи его на место, в подвал.
Снова кровь бросилась мне в лицо, и я не могла сдвинуться с места.
– Бери, бери, – подбодрила Она меня. – Веди раба на место.
Я почти в беспамятстве ухватилась за веревку и сделала несколько неверных шагов.
– Куда пошла, дурочка? Надо в другую сторону.
И я двинулась куда велела Хозяйка, ничего не соображая и только автоматически подчиняясь Ее указаниям. Но что-то мешало мне, и я не сразу поняла, что это усилилось сопротивление на другом конце привязи. Я обернулась. Пленник, все так же прикрываясь одной рукой, пытался остановиться, притормозить, только бы не идти в страшную неизвестность. И снова, все еще в прежнем полубезумном состоянии, я двинулась вперед, упрямо сжимая в кулаке соединяющую нас веревку. Он охнул, мелко пробежал еще несколько шагов и снова застыл на месте. Обезумев, я все быстрее убегала от несущихся вслед за мной стонов, с несвойственной мне силой преодолевая возрастающее сопротивление моей непроизвольной жертвы. И только услышав позади себя глухой стук падения обессилевшего тела, я, наконец, что-то поняла и обернулась. Мужчина лежал не шевелясь и неестественно изогнувшись вперед тем местом, к которому была прикреплена веревка. И тут же, наклонившись над телом страдальца, уже стояла наша Повелительница. Я так и не сообразила, то ли это он сам не выдержал невольно причиненной мной жестокой боли, то ли это Она успела применить один из своих молниеносных приемов.
Приложив руку к сердцу лежащего человека (я даже про себя не могла применить к нему уже привычное слово "раб"), Хозяйка спокойно произнесла: – Живой... Притворяется, негодяй!
– Нет, не притворяется! – вскричала я, сама поразившись собственной смелости. – Он же и вправду еле держался на ногах.
– Может, и вправду, – неожиданно согласилась Она. – Но вообще-то ты этим тварям поменьше доверяй. По крайней мере, так надо для дела. Никакой "женской слабости", никаких уступок ни им, ни себе. Беспощадность к недочеловекам – вот мой девиз. Он должен стать и твоим девизом.
– Конечно можно было бы дать ему отлежаться и придти в себя, – продолжала Она, – но это было бы отступлением от моих принципов. Я бы сейчас быстро привела его в чувство! Но теперь я хочу, чтобы ты сама попробовала. Для практики. Хочешь оживить его?
Я кивнула, еще не поняв, что от меня требуется.
– Тогда переворачивай его на спину.
Сделав первый шаг, я вдруг остановилась, вспомнив кощунственную привязь и ощутив, как свою, чужую обнаженность и боль.
– Ну, что же ты, боишься?
– Не могу...
– Чего тут уметь? Можно все по науке сделать, но у меня своя методика. Садись ему на живот, помассажируй сердце, а потом, чтобы быстрее очухался, надавай по щекам, надави за ушами...
– Нет, нет, – бормотала я, не в силах представить себя усевшейся на живот голого полуживого человека, мужчины.
– Ну что, долго будешь тянуть? Если я сама им займусь, тебе это больше не понравится. Я ведь с ним церемониться не буду...
Угроза подействовала. Как ни страшило меня прикосновение к обнаженному телу, но гораздо страшней были бы Ее издевательства. И еще... жгучая ревность охватила меня при Ее словах. Нет, я не дам Ей касаться его тела!
Сотворив громадное усилие над собой, прикрывая глаза, чтобы не видеть ужасной веревки, я перекатила его на спину. Теперь самое трудное... Я переступила одной ногой через безвольно распростертое тело и, как можно дальше подобрав под себя платье, словно на жаровню, осторожно присела на мягкий и потный живот.
Двумя руками я ритмично сдавливала грудную клетку, лишь понаслышке зная, как это делается, и только догадываясь, что давить надо в такт с едва прослушивавшимся пульсом.
Несмотря на мою неопытность, массаж стал оказывать свое действие, и через несколько минут дыхание и пульс почти пришли в норму.
– Молодец! Теперь он просто спит – буди его! Дави за ушами!
И тут я опять сломалась, никак не могла заставить себя прикоснуться к его обезображенному лицу, причинить ему боль...
– Я вижу, от тебя мало толку. Ну-ка, слезай!
Что я наделала! Почему не могла справиться с собой? Почему я такая слабая?!
Согнав меня, Она по-кошачьи легко запрыгнула на мое место. Но легкость была лишь кажущейся, так как голова и ноги мученика при Ее посадке буквально взлетели кверху. Скорее всего, так и было задумано. Он отворачивал лицо от ударов, но в себя не приходил. Тогда Она стала больно и грубо тереть и давить его уши до тех пор, пока он не застонал и раскрыл глаза. Было заметно, как тяжело и страшно для него это пробуждение. Поставив его на колени, а потом и на ноги, Она заставила его несколько раз присесть, подпрыгнуть, повращать головой. На его счастье пока Она этим ограничилась и, подобрав привязь, быстрым шагом, не оборачиваясь, пошла к подвалу. Веревка натянулась, и он мелкой трусцой покорно засеменил за Ней.
Ее безразличие показалось мне не менее жутким, и я пыталась осознать овладевшее мной, доселе почти неизвестное чувство. Неужели, действительно, одной жалости достаточно, чтобы разбудить в женщине любовь? Возможно, сыграло свою роль и то, что убитый Ею несколько дней назад парень хотя и нравился мне, но совсем по-другому, так как был он, в сущности, весьма груб, самоуверен, снисходителен с людьми и особенно с женщинами. Я не сомневаюсь, что он и меня не любил – и в какой-то мере я отвечала ему тем же. Боясь себе самой в этом признаться, после его гибели я даже почувствовала какую-то легкость и радость освобождения.
А тут передо мной – полная беззащитность, которая буквально взывала к спасению, к помощи. И, как ни стыдно в этом признаться, на меня подействовала мужская обнаженность, такая бессильная, трепещущая, щекочущая... До этого несколько дней и ночей подряд я провела в вынужденной компании с двумя обнаженными мужчинами, но в их поведении не было ничего человеческого, они уже и для меня были рабами, их гениталии хотя и смущали меня, но не будили женской чувственности. Хотя... тут тоже не так все просто. Даже не возбуждая меня, их откровенно мужское естество по контрасту выявляло мою женскую принадлежность и, вызывая омерзение, тем самым заставляло искать и создавать некий мужской идеал. И вот он явился во плоти, обнаженностью своей вызывая остроту желания, а поверженностью и болью – жалость и любовь... И все это еще усиливалось присутствием девушки громадной физической привлекательности, Соперницы, беспредельно распоряжающейся его телом. Какую же ревность и ненависть вызвала Она у меня, бесцеремонно завладев его животом, хранившим еще немного моего тепла!
Вскоре Она возвратилась и заговорила со мной, на мое счастье настолько увлеченная своими заботами, что совершенно не замечала моего состояния.
– Пойдем со мной, приготовим что-нибудь для наших (наших!) рабов. Но сначала сами поедим. Ты ведь голодная?
Она еще спрашивает! Но я сдержанно кивнула головой, ощутив теперь настоящий, почти невыносимый голод. Впечатлений было так много, что мысли о еде на время отошли на задний план. Но при Ее словах у меня заныло в желудке так, что я забыла и о своей любви, и своей ненависти.
Мы, как две добрых подружки, оживленно возились на кухне. Она тоже проголодалась, и у обеих нас не хватало терпения приготовить что-то основательное. Поэтому мы ели приготовленную нами на скорую руку огромную яичницу с колбасой и запивали ее крепким кофе. Настроение сразу стало совсем другим.
Так приятно было сидеть в чистой, уютной комнатке, попивая кофе из крохотных цветных кружечек и дружески разглагольствуя на разные женские темы, где у нас, оказывается, было столько общего! Как будто сто лет я не была уже в нормальной человеческой квартире. И как будто не было этих нескольких чудовищных дней и ночей...
Я блаженствовала и забыла даже о самом существовании рабов. Зато Она не забыла.
– Что ж, поболтали, теперь пора делом заняться. Что-нибудь приготовим для наших животных.
В первую минуту я подумала, что речь идет о собаках (впрочем, оказалось, что о них тоже). Но вдруг вспомнила... хотя, конечно, помнила о них все время...
Так прошло несколько дней. Мы по-настоящему подружились с Ней, и каждый вечер проводили вместе в беседах, сближающих нас и отгораживающих от ужасного голых и грязных рабов. Вернее, тот мир мир существовал как бы сам по себе, я помогала Ей в кормежке рабочей силы, иногда выводила рабов на рабочие места, но в основном она это делала сама не то, чтобы не доверяя мне, а потому, что у Нее была своя, особая система работы с ними и, кроме того, Она находилась в постоянном творческом поиске, изыскивая новые методы физического и психического воздействия на своих «питомцев».Правда, я догадывалась, что иногда за Ее возвышенными словами кроется банальная женская физиология, проявляющаяся в совершенно нечеловеческом садизме... но мне было так хорошо с Ней, что я старалась об этом не думать и даже почти позабыла и о своем парне-боксере, и о том новом рабе.
И Она однажды поведала мне свою великую тайну об отце, о том, что Она видела в далеком детстве и о том воздействии, которое этот случай оказал на Нее. Я была потрясена, уткнулась в Ее плечо, оказашееся таким мягким и уютным, и раплакалась. Она утешала меня, положила на свою подушку, укрыла одеялом и осторожно, не прикасаясь ко мне, прилегла рядом.Она прижимала меня к себе как ребенка, как младшую сестру... Я плакала, но Ее глаза всегда оставались сухими. Обнимая друг дружку, мы по-сестрински целовались, но со временем у нас появилось еще что-то, невыразимое словами. Тайна, которую Она выдала, незримо присутствала во мне своей запретной интимностью, приятной щекоткой отзывалась внизу живота. Однажды, когда она прикрыла это место своей теплой рукой, я уже к этому готова и все же вскрикнула от Ее жгучего прикосновения, как от острой боли. Но мы уже больше не стеснялись друга. То, чего обе давно мы ждали, свершилось. Она, спеша поскорей прикоснуться к моему горячему лону, торопливо стягивала с меня трусики. Я ждала того же, помогая Ей, изгибаясь дугой и одновременно ловя губами розовато-коричневые стрелочки Ее сосков.
Потом мы обе барахтались в огромной ванне, голенькие стояли под душем, не уставая разглядывать друг друга, восторгаясь каждым изгибом наших тел, произнося слова любви и счастья, языком слизывая каждую стекающую с тела каплю; стоя на коленках, добирались до лобка, языком и пальцами проникали вовнутрь, пытаясь растянуть наслаждение, но, не выдержав сладкой пытки и даже не смыв мыльной пены, наперегонки, звонко шлепая по спннам, игриво щипая друг друга за груди, бежали к кровати, повторяя и обновляя позиции, которых, казалось, не было и в самой Камасутре...
Мы почти не спали, иногда лишь впадая в забытье, завершающееся очередным оргазмом. Ниченго подобного раньше я не испытывала. Грубое вторжение полового члена, которым всякий раз завершался акт с моим боксером, был для меня слишком болезненной и, можно сказать, слишком прямолинейной процедурой. Всунул, вынул... Дернулся, кончил...Возможно я, не имея опыта, не умела еще им руководить, он же, будучи сильным мужчиной, стремился лишь удовлетворить себя. Я знала, что бывают и другие мужчины, но у них бывают и другие проблемы, не считая уже опасности случайного зачатия. Здесь же не было никаких проблем, ибо мы с малейшего представления понимали друг друга.
Назавтра я ходила как в полусне, Она же выглядела так, как будто и не было этой бессонной ночи, так же гоняла рабов и даже, как мне показалось, еще с большим подъемом и фантазией. На нового раба было страшно смотреть, он постоянно падал навзничь и, казалось, что ему не суждено уже встать, но Она находила какие-то запредельные меры воздействия –- и он снова поднимался, совершал по Ее команде какие-то жуткие телодвижения – и снова падал... И жалость к нему соперничала в моей душе с любовью к Ней. А потом была еще одна ночь, потом еще и еще... И так же, как не было предела Ее фантазии в работе с рабами, так же неистощима была Она и в постели со мной. Я все время ходила сонная и поневоле завидовала Ее неутомляемости. Никакого секрета Она, впрочем, из этого не делала, обладая способностью засыпать по желанию, практически в любое время суток, и для полного отдыха Ей хватало двух-трех раз по 15-20 минут.
Я заметила, что Она щадила меня, отстранив чуть ли десять дней от работы с рабами, и когда Она поручила мне повести рабов на строительство дороги, где меня ожидало очередное потрясение. Кровавое месиво, в которое Она превратило лицо нового раба, почти сошло, и я обнаружила перед собой мужчину, которого часто видела в своих девичьих мечтах. Оставшиеся от диких побоев черные и синие пятна на лице раба придавали ему особый шарм, почти светскую изысканность, а припухшие губы – изощренную чувствительность. Отличную его фигуру я заметила еще раньше, но теперь не было свисащей с его члена ужасной веревки, и острое чувство жалости сменилось екающим чувством зарождащеся любви. Я сумасшедшая! Ведь еще вчера ночью я лежала в Ее объятиях, и не было никого на свете прекраснее Ее. Я бессовестная предательница! Но потом понемногу я осознала, что это именно Ее любовь сделала меня такой, ибо она заполнила всю мою душу и тело и превратила в сплошной огонь желания. Желание! Оно охватило меня своими клешнями и присосками, и я готова была хоть сейчас отдаться Ему, голому и грязному, среди голых и грязных рабов.
И я видела, что, в отличие от других рабов, которые находились в почти в постоянном и, наверное, очень болезненном возбуждении, у Него никогда не стояло, и, странное дело, это обстоятельство еще больше разогревало мое желание: Он не был грубым самцом, готовым заткнуть своим деревянным, бездушным сучком первую же дырку в заборе. А я уж сумею возбудить, Он будет желать меня и только меня. И вдруг я вспомнила о Ней! Избитый, Он не мог видеть Ее, но я понимала, что моя нормальная женская привлекательность не идет ни в какое сравнение с Ее сатанинской красотой. Он непременно Ее пожелает! И когда Она явилась, я следила за каждым их движениями, Ее и Его. И, слава Богу, он у Него не стоял! У меня немного отошло на душе. Да и Она никак не выделяла его и я, сумасшедшая, радовалась, что Она избивала его наравне с прочими рабами. До чего же может довести любовь!
И снова была безумная ночь, когда я забывала о всем и обо всех. Но утром, вспоминая, я уже думала только о нем. Внизу живота, в лоне, что-то зудело и трепетало, волнами расходясь по всему телу и вопреки, казалось бы, прямому смыслу, чем больше мы с Ней удовлетворяли друг друга, тем больше мне хотелось, и тем больше мое хотение было направлено к новому рабу. В лесбийской любви, при всех невыразимых прелестях, я ощущала какую-то искусственность, не хватало одной только детали, но зато какой! У меня перед глазами постоянно торчали Его обнаженные гениталии, его сравнительно небольшой (по сравнению с тем единственным, с которым мне пришлось иметь дело) член, чуть-чть изогнутый вправо (вероятно, от ношения брюк, когда Ему приходилось укладывать его в одну из штанин; и я зримо видела этот жест, такой невинный и трогательный и которого он, возможно, навсегда лишен был по Ее милости; и я вновь ненавидела Ее – тут же молилась за Нее, Той, без которой наша встреча была бы невозможной), с конусообразной головкой и со зрачком, который, печально поникнув, чуть искоса и затаенно поглядывал на меня.
На какие только ухищрения я не шла, изыскивая способ остаться с олицетворением моей мечты наедине, но такая возможность предоставилась мне только на четвертый или на пятый день. Она убывала в город по каким-то своим делам, впервые доверив мне полный присмотр за рабами. Предварительна Она, конечно, представила меня им и велела им исполнять малейшие мои требования и желания. Рабы стояли вдоль стены, вытягивая до полной невозможности шеи и, казалось, собираясь взлететь на небеса. Продемонстрировав несколько приемов и ударов в своем стиле, как всегда, неожиданных и болезненных, Она потребовала, чтобы я их повторила. Конечно, у меня почти ничего не получалось. «Затверди раз и навсегла, что рабы – не люди», - напомнила Она и, действительно, это придало мне уверенности, и удары стали получаться немного лучше. Правда, я очень широко и неловко размахивалась, и от ударов моих было очень мало толку, но рабы все равно сильно пугались, глядя как я воинственно и угрожающе машу руками. Я вошла в азарт и носилась перед рабами, нанося им свои суматошные, но фактически безболезненные удары. В душе я все же чувствовала некоторую неловкость и беспокойство (ведь даже если это уже и не люди, то ведь и зверям присуще ощущение боли), но оправдывала себя тем, что благодаря моему участию зверское избиение превратилось просто в некоторую игру без болезненных последствий. Неожиданно для себя я вдруг поняла более глубокую и, очевидно, истинную причину неуместной эйфории: страх, тщательно скрываемый даже перед самой собой. Ведь на время Ее отсутствия мне предстояло остаться наедине с группой нелюдей, от которых можно было ожидать чего угодно, короче, надо было, чтобы они меня боялись, а не я их, и надо было внушить это не только им, но и себе. И еще было одно, в чем я сама не хотела признаться: хотя меня внешне и отталкивал уродливый вид бессмысленно болтающихся мужских гениталий, но в то же время, краем глаза, мне было волнительно наблюдать, как они меняли не только свои размеры, но даже и форму в зависимости от угрозы или реального удара, чуть ли не в два-три раза съеживаясь, или, наоборот, возрастая при одном моем приближении и по ходу моих «боевых действий». И я почти уверена, что подобные ощущения испытывала, как женщина, и Она, иначе бы не заставляла их ходить обнаженными без прямой необходимости. И я видела также, что Она была все же довольна моими успехами, всячески подбадривая и даже входя в комическую роль некоей благодетельницы, милостиво сокращавшей град моих смешных ударов.
Оставшись, наконец, одна, я ощутила необыкновенное чувство свободы. Несмотря на то, что я, казалось бы, испытала с Ней не только ни с чем несравнимое, острейшее блаженство, но и порывы неописуемого счастья, однако одновременно я находилась под домокловым мечом Ее властных и непредсказумых капризов. И теперь я свободна! Два дня и две ночи я могу делать то, что захочу. Опьяненная свободой, я сначала даже забыла о своем главном желании, но как только вспомнила, оно охватило меня неудержимо. Как на крыльях, влетела я в подвал, забыв обо всех предосторожностях. Рабы дружно подскочили с пола и вытянулись по струнке вдоль стены. Для вида я дала им несколько оплеух и, пройдя вдоль строя и краем вгляда отметив их мгновенно вздыбившиеся «орудия», направилась прямо к Нему. И тут я буквально онемела. Он стоял передо мной, как Апполон, точнее – в своей недвижимости, – как статуя Аполлона, но без привычного нашему взгляду, фальшивого фигового листка. Самая прекрасная часть Его плоти, его головка, слегка нависая над маленьким упругим мешочком, из которого явственно проступали два округлых крошечных яичка, на этот раз была была совершенно обнажена и посинела от холода. Мне захотелось сразу же взять его своей теплой ручкой, отогреть, защитить, запрятать под тонкой, свернувшеся валиком, кожицей. Рука моя неудержимо потянулась туда и уже прикоснулась обжигающей прохлады его плоти, но во-время отдернулась, когда я увидела животный страх на его лице. «Не бойся, мой любимый! – произнесла я одними губами. – И не стыдись меня. Ведь скоро мы будем вместе». Он не мог это услышать, но что-то изменилось в Его облике. Мне показалось, что Он впервые заметил меня. Я заметила, что Его взгляд стал осмысленней и как-будто невольно прошелся по моему лицу, скользнул вниз, на мои коленки, под мое короткое платьице, под которым я – следуя Ее примеру – уже давно ничего не носила. Мое тело подало знак Его телу, и – о, Боже! – он у Него вздрогнул, зашевелился, медленно распрямляясь, разбухая и наливаясь кровью. Вне себя от волнения, я уже не сводила с него взгляда. «Успокойся! - приказала я себе. – Ведь через каких-нибудь полчаса (Он) он будет полностью твой. Ты будешь делать (с Ним) с ним, что захочешь. И Он (он) будет любить тебя».
Опомнишись, я отыскала ключи, разомкнула замок от цепи, присоединявшей Его ко вбитому в стену железному кольцу и показала глазами на дверь. Цепь, противно грохоча по каменному полу, потянулась за Ним...