"Фанатик страшен не своей абсолютной заблужденностью, а своей относительной правотой, мистически не допускающий правоту иную".
Мы с моей женой двадцать лет прожили. Было у нас два сына. Один утонул. Переживали страшно, но, как говорится, время лечит. Рана, конечно, не прошла, но подзатянулась. Так что всю свою любовь мы отдавали младшему сыну. Учился он хорошо, и мы, можно сказать, проблем с ним не знали. Но с какого-то времени он стал задумчивый, весь ушел в себя. Мы догадались: любовь. Мы не тянули его за душу, да он и сам, не имея от нас секретов, вскоре признался. Его избранница была существом вполне достойным: из уважаемой в городе семьи, да и саму Ее ни в чем таком упрекнуть нельзя было. Сам-то я Ее не видел, но говорили, что она, даром что красавица, а нрава очень строгого, не в пример теперешней распущенности. Все, казалось бы, хорошо, да вот беда: Она не обращала на нашего мальчика никакого внимания. И вот от этого все его переживания. Впрочем, кажется, Она и ни на кого другого не смотрела, вся уйдя в спорт и книжки, но от этого ему было не легче. Ну, а он, как школу закончил, вроде бы забыл о Ней. По-моему так-то оно лучше: какая там любовь в его случае – одни переживания, а он встретит еще не одну любовь в своей жизни. Вроде бы все налаживалось, уже и работу себе по душе нашел, и я думал, что все забудется. Но нет, снова загрустил парень.
Так что я задумал отвлечь его от грустных мыслей, на природу съездить. В городе от всего этого не отвлечешься, а в старые времена рыбалка да еще охота верным противоядием от несчастной любви бывала. Тут как раз он завел одного приятеля, против которого я первое время сильно был настроен: уж больно уголовно он выглядел. Кулаки – что молотки отбойные, мускулистая грудь – всегда нараспашку, и на ней – буквально заросли черные. Вдобавок, еще и сидел в тюрьме за что-то, несколько лет, кажется. Но как только покороче познакомились с ним, оказался он, действительно, рубаха-парень, правда, грубоват и неотесан, да и бабник, видать, потому что женщины таких, сильных и отчаянных, любят, и они женщин меняют как перчатки – не в пример нашему мальчику-однолюбу, – но совсем не глуп и даже и с юмором – меня, например, он упорно стариканом называет, хотя мне еще и до полста далеко. Кроме того, и в жизни неплохо, судя по всему, разбирается. В общем, с ним, по всем признакам, не пропадешь и не соскучишься. И, откровенно говоря, надежнее иметь при себе такого парня, настоящего мачо, поскольку о том островке, на который мы задумали прокатиться, всякие, не очень хорошие слухи ходили. Но все же решили мы именно туда ехать, поскольку природа там – по тем же слухам – шикарная, да и тот авантюрный момент действовал, что лежит в сердце каждого мужчины.
Я вот тут упомянул про охоту, но, откровенно говоря, этот вид спорта не для меня. Не то, чтобы зверя какого-то с повадками разумными, но даже и утки простой мне жалко. Если бы еще сразу, без мучений и в своем родном синем небе погибала: в этом была бы хоть какая-то – хотя и зловещая, страшная, однако природная – красота, но не могу я видеть, как она, недобитая, сучит крыльями по забрызганной кровью земле, кувыркаясь в смертельной агонии... и в глазах только боль сплошная, а не положенное презрение или ненависть ко всему роду человеческому. Народы, которые живут охотой – иное дело, никуда не денешься, а как спорт, повторяю, это не по мне.
С другой стороны, все мы мясо любим, и в мировом масштабе настоящих, то есть истинно гуманных, а не только убежденных в полезности своей диеты вегетарианцев – единицы. Моря зверинной крови, проливаемой «гуманным» человечеством в хищнической схватке с «любимой природой», вряд ли сопоставимы с его собственными потерями, которыми можно было бы хотя частично оправдаться перед Богом. Я побывал однажды на бойне – и до сих пор забыть не могу. Спрашивается, чем бойня охоты лучше?
И все же, слаб человек: не поохотится – так порыбачить. Рыба, на его человекообразный взгляд, страдает меньше. Да и кто о рыбьих страданиях думает, когда судачит об удачной рыбалке, когда в предвкушении вкусной ухи крючком железным ее пасть раздирают или когда она, раздувая жабры, на берегу задыхается, или, еще лучше, когда ее живьем в кипяток бросают?! Как-то я прочел у одного поэта: «Мы так бесчеловечно выше, хоть в люди выбились давно: как плачет рыба – мы не слышим: нам это Богом не дано». По-моему, в точку сказано. И считается как бы само собой, что если человек рыбак, то он природу любит, то есть жалость к рыбе даже не подразумевается. Вот и я, как ни крути, такой же: умом, вроде, все это понимаю, а туда же: «ах, какая шикарная природа!». Да видно, от человеческих слабостей не уйти никуда.
- Не заходи далеко! - крикнул я сыну, когда он, не дождавшись, пока мы окончательно расположимся на привале, в диком восторге понесся в глубину леса. Но природа-то на острове действительно что надо, почти первозданная. И поневоле ожидаешь если не встречи с каким-нибудь ихтиозавром, то, по крайней мере, со львом или с тигром. И потому, когда из этих первобытных зарослей вышла девушка в спортивном костюме и со спортивной, слегка подпрыгивающей, как бы тигринной походкой, это действительно выглядело чудом. Мы буквально оторопели. Но девушка ничуть не удивилась, не испугалась неожиданной встречи и, не сказав ни слова, пошла прямо к нам.
«Какая красавица!» – успел я подумать, как красавица эта, внезапно подпрыгнув, нанесла удар ногой парню, который, видимо, тоже еще не пришел в себя от радостного изумления. Удар был, по-видимому, страшный, поскольку он, как подкошенный, всей немалой тяжестью своею рухнул на землю, не издав ни звука. Я так и замер от неожиданности, не успев почувствовать даже испуга. И следующий страшный удар обрушился на меня...
Видно, какое-то время я лежал без сознания, потому что ноги мои оказались связаны металлической цепью, и первое, что я увидал, это был, к моему ужасу, мой любимый сын в сопровождении этой злодейки. С окровавленным, застывшим от боли и страха лицом, в нарядной охотничьей куртке, но совершенно голый ниже пояса. Почему он не сопротивляется, не зовет на помощь или не бежит хотя бы? Только потом я разглядел волочившиеся по траве штанины, какую-то тряпку во рту и вывернутые за спиной руки. Не помня себя от ярости, я бросился на проклятую бандитку, но, забыв про цепи на ногах, почти тут же свалился наземь. Сын закричал: - «Папа! Папа!», - и я с жуткой руганью еще раз бросился на Нее. Оглушенный новым, гораздо более страшным ударом, я провалился почти в полное беспамятство и все дальнейшее уже помню как сон, время от времени оказываясь в тупом забытьи и на короткое время приходя в себя от пронзительной боли, когда эта террористка прутом полосовала мой зад. В просветах сознания я понимал, что эта ужасная девка нагрузила на нас наши рюкзаки и, связав единой цепью, заставила бесконечно долго ползти на коленях. Как сквозь туман, не осознавая толком, что с нами происходит, я не понимал сначала, почему наш здоровенный приятель не оказывает Ей никакого сопротивления, как вдруг обнаружил, что это именно он на коленях, на четвереньках, на окровавленных локтях ползет впереди меня,такой же беспомощный, раздавленный, безвольный и бессильный – несмотря на всю свою силу, которая, как оказалось, была ничто перед этой дьяволицей... и я, ежесекундно теряя равновесие, упираюсь лицом в его мускулистый, волосатый зад...
Я видел, что эта сатанистка, эта шлюха разделась совершенно донага, всячески выкобениваясь перед моим сыном, потом с упоенной жестокостью, которую дает власть над беззащитным существом, хлестала его по голому животу, метясь в самое уязвимое место, или, может, не метясь, а как заведено у террористов, умышленно дразня и пугая, зная, что страх действует на человека еще сильнее, чем побои и пытки – и не мог ничего поделать, потому что полз, как все другие, раздирая колени об острые сучья, изнемогая под тяжестью рюкзака и задыхаясь от засунутых глубоко в рот моих собственных трусов...
Мой сынок, которого я любил без памяти и который, возможно, еще не знал женщин и любил в своей жизни только одну девушку, святую и непорочную, не обращающую в чистоте своей никакого внимания на мужчин, из семьи всеми уважаемого в городе человека и любящую, наверное, только своего отца, которого считала, несомненно, идеалом мужчины и породниться с которым всякий человек счел бы за честь, отдавая своего сына в надежные семейные узы, в хозяйственные, заботливые руки его жены и дочери, которые единственные достойны его самоотверженной светлой любви... и вот он, мой сынок, мой единственный, попал во власть этой гадюки, этой твари, порождение ада, самой сатаны в облике женщины, злобную, порочную душу которой скрывает тело фантастической красоты и такого совершенства, от которого и я, немолодой уже человек, на секунду приходя в себя, уже не могу отвести глаз и желаю Ее с такой силой, с какой я никогда не желал своей жены, довольствуясь с ней одним актом в неделю, и то иной раз только по необходимости, для сохранения здоровья, не принимая никаких развратных позиций, которых показывают теперь даже детям по TV, и даже не помышлял о том, чтобы подступиться к женщине сзади, как изображают на всяких развратных картинках, но Ее темнокоричневый зад, разделенный на симметричные круглые половинки и круто расходящийся книзу от Ее нежной талии, сейчас был для меня сладостнее всего на свете, и – О! - как бы я хотел войти в него, преодолевая сопротивление незримых стальных Ее мышц, и проникая в него с каждым толчком все глубже и глубже и ощущая, как эти мышцы охватывают мой окаменевший орган со всех сторон... но я могу сейчас только ползти на карачках с окровавленной собственной задницей, подгоняемый Ее прутом и Ее смехом ... и вот потому кипевшая во мне ненависть сумеет преодолеть любые преграды, найдет способ освободиться из рук этой ничтожной бабы... потому что баба – она баба и есть, и ничего больше, что бы Она ни изображала из себя, и поэтому я, до сатанинского этого тела дорвавшись, буду жечь его и терзать, и мучить, несмотря на мою ненависть к насилию, мстя за своего сына, за поруганную его любовь, за наш мужицкой позор и за наши телесные и духовные муки... только бы руки освободить... мы Ей устроим такое...