«И тут явился ко мне мой чёрт...»
/А. Галич/
«Чёрт мне корчил рожи и моргал...»
/В. Высоцкий/
Если меня, например, разбудят ночью и попросят назвать свое имя, я, спросонья, пожалуй, и не сразу его припомню. Однако в любое время дня и ночи я смогу мгновенно воспроизвести этот, ничем, вроде бы, не примечательный набор букв и цифр, странным образом закрепившийся в моем мозгу вопреки всякому здравому смыслу и, главное вопреки собственному убеждению о плохой моей памяти. Чтобы лишний раз не повторять эту абракадабру, буду обозначать ее просто буквой Д и скажу, наконец, что она не обозначает ничего такого особенного: это всего лишь случайно попавший мне на глаза еще в далеком-далеком детстве номер автомобиля типа «Джипа», которых тогда, в послевоенное время было полно в незначительном белорусском городке N с его значительным воинским гарнизоном. Но с чего бы это я просто так взял да и запомнил на всю оставшуюся жизнь этот скромный и ничем не выделяющийся номер? У меня нет ответа на этот вопрос... вернее, не было до самого последнего времени. Еще вернее сказать так, что окончательного ответа я не имею и до сих пор, однако теперь, спустя почти полвека, произошла самая неожиданная встреча с эти самым Д, объяснившая, по крайней мере, его неслучайность и жуткую мистическую значимость в этом (или ином) мире. Не будучи каббалистом, я, к сожалению, не могу определить тайного числа и смысла, стоящего за этим, возможно, символическим номером, но в его зловещем – и, боюсь, не только для меня – символизме я уже не сомневаюсь.
Но предварительно необходимо рассказать еще о двух событиях – если только сны можно приравнять к реальным событиям нашего привычного, причинно-следственного мира. В те далекие, детские времена мне приснились два странных сна, которым я уже и в то время придавал какое-то особое, мистическое значение. Мы жили на углу двух улиц, Пушкинской и Пролетарской, и напротив нашего деревянного дома стояла краснокирпичная башня-водокачка, а слева от нас был небольшой пустырь, «заросший бурьяном», обрывками колючей проволоки и ржавыми ружейными гильзами... и была в этом даже какая-то своеобразная «военная тайна», дешевая экзотика голодных и незабываемых лет.
Так вот, один из этих двух снов был такой. Я выхожу из своего дома на Пушкинской улице, поворачиваю налево, к пустырю, - но пустыря нет, а вместо него – бескрайняя пустыня, вполне натуральная – из раскаленного желтого песка, уходящих в бесконечность барханов и слепящего солнца. И четко помню запах, напоминающий запах горячего, мягкого от жары асфальта и еще чего-то, наподобие серы, чего-то связанного со смертью, с моргом, хотя в то время я этого запаха не мог знать. Но была такая ассоциация... И я оказался в этой пустыне, которую еще во сне почему-то считал Америкой. Это никакая не реминисценция или, там, идейная подтасовка более зрелого возраста, ибо, проснувшись, я так же отчетливо видел и называл эту «сонную» пустыню Америкой...
Второй сон (сразу вспоминается Вера Павловна со своими снами, хотя конечно, к моим снам она никакого отношения не имеет) тоже был загадочным образом связан с Америкой: будто бы я нахожусь в небольшой комнате, и над самой головой у меня, под низким потолком, с ревом летают крошечные самолетики, но я знаю, что они самые настоящие, что они «наши» и «ихние», то есть американские, и они не просто летают, а сражаются между собой и, падая, дико воют; и все это очень страшно – как и должно быть в страшном сне: самолетики нереально маленькие, но их нереальность на фоне их настоящести, их ощутимая на расстоянии вытянутой руки близость делала этот сон похожим на фильм ужаса... Но что же объединяет эти два сна? Во-первых, как нетрудно догадаться – Америка, непонятным образом вклинившаяся в мои детские сновидения. Во-вторых, хотя я видел еще очень много других снов, возможно, не менее странных и страшных, но почти сразу же и позабытых, именно эти два сна почему-то врезались в мою память и, что не менее странно, немного повзрослев и узнав новое слово, я стал называть эти сны «программными» – словечко, по тем временам, непривычное. Программа – ведь это некое предвидение будущего, хотя тогда, в детской моей реальности Америка еще никак не могла фигурировать. Впрочем, не совсем так: некоторые из нас получали посылки из Америки, самым запоминающимся предметом которых были замечательно вкусные банки мясной тушенки с очень удобным вращающимся ключиком для открывания. Правда, в бескорыстии зловредных буржуинов мы и тогда уже несколько сомневались... Затем, с началом холодной войны, посылки прекратились, и новый, зловещий в своей физической неосязаемости образ американского капиталиста вытеснил образ немецкого фашиста, переименованного на просто «немца», к которому мы, победители, могли отныне проявлять истинно славянское великодушие. Так что мои ночные ассоциации могли быть и не совсем случайными.
И все же «программность» первого сна тотчас припомнилась мне, когда на первом году пребывания в Штатах, жарким летним днем я оказался на пустынных улицах восточного Лос-Анджелеса, обиталища черных, латинос, да и просто бездомных без роду-племени. Никакой пустыни там, конечно, не было, но была пустынность залитых солнцем улиц, с протянувшимися вдоль них гигантскими баракообразными складами, с фантастичными для меня тогда фигурами молчаливых одиноких бродяг. Но наиболее явной, хотя и едва ощутимой приметой оказалась неожиданная ассоциация с тем давним, из вещего сна, запахом пустыни, идущим даже не столько от разогретого солнцем асфальта, как от стен бесконечных, ведущих в безвестность, молчаливых гробниц-бараков...
Все это болезненно поразило меня своей, будто бы из глубины времен идущей узнаваемостью, хотя я далеко не сразу уловил ее источник. Но дальше этого воспоминание не пошло, и все опять почто что совсем позабылось, оставаясь в памяти неясным, расплывчатым и в то же время как-то подсознательно тревожным синдромом.
Примерно тогда же альманах «Панорама» опубликовал мою версию или, так сказать, толкование наиновейшей по тем временам физической теории Раздувания Вселенной. Эта теория не зачеркивала совсем прежнюю и хорошо известную даже школьникам теорию Расширения (Большого Взрыва), но необычайно углубляла ее, доводя – во времени и пространстве – до точки, могущей быть названной Абсолютным Нулем, или, проще, Началом. Именно это, почти буквальное совпадение последнего слова науки со Словом Божьим легло в основу моей интерпретации (статья называлась «Субстанция свободы или духовная реальность Вселенной»). Продолжая знакомство с темой, я заинтересовался Каббалой и обнаружил, что ее толкование Творения Вселенной лежит в этом же русле, что и позволило мне впоследствии, «прилагаясь» к Каббале, развить тему сначала в газетных статьях («Предсказания и пророчества в свете семи измерений», «В рассветных сумерках» – газета «Новое русское слово»), а затем и в книге «Формула Бога». Смысл такого, чуть ли не кощунственного словосочетания состоит в том, что физики вплотную подошли к уравнению, описывающему это Начало как Первопричину Вселенной, под каковой люди верующие и понимают Бога: «В Начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог...». Таким образом это уравнение с полным правом может быть названо Формулой Бога, что, собственно, и отражает появившееся в Интернете новое название теории: «THEORY OF EVERYTHING», служащее подтверждением моей «кощунственной» мысли. Естественно, что зарываясь в такие глубины (или, напротив, поднимаясь в такие выси), рискуешь, с одной стороны, совсем оторваться от земли, а, с другой – наступить на хвост какому-нибудь черту или Дьяволу, заинтересованному в сохранении Великой Тайны, дающей Ему власть над человечеством.
С одним из таких чертей, видимо, мне и довелось повстречаться. К тому времени (1996 г.) у меня стала вызревать любопытная теория смерти, которая исходила из нескольких источников и которую я с известной долей самоуверенности назвал и «реалистической», и «метафизической» вместе. Источники эти были обусловлены некоторыми конкретными обстоятельствами, наиболее очевидным из которых была картина медленного, но неотвратимого умирания от рака жены моего брата, со всем обликом и характером которой эта ужасная смерть никак не вязалась. Во-вторых, так получилось, что к этой теме я пришел в заключительных главах своей «Формулы Бога» и, в-третьих, находился под влиянием только что прочитанного мной Шопенгауэра. Совпадение во времени всех этих обстоятельств было совершенно случайным, но к ним удачно прибавилась еще и такая случайность, как моя работа в охране (секюрити) при большом госпитале USC, где нередко приходилось дежурить в морге – то есть стоять, смотреть и думать. Не знаю, по наитию ли, то ли более реалистичным путем, но именно тогда мне пришли в голову несколько идей, положенных в основу моей теории. Я до сих пор не знаю, чего в ней больше – материализма или, скажем, идеализма. Под материализмом здесь я понимаю вполне физические механизмы, работающие в момент смерти и приводящие к тем последствиям, которые можно назвать «жизнью после жизни»; под «идеализмом» – именно эти последствия, о которых я имел возможность судить не только из рассудочных представлений, но из моего личного, хотя и не смертного, опыта: совершенно мистических, нереальных, не от мира сего ощущений, которые я испытал несколько раз в своей жизни. Уже позднее, увлекшись этой темой и читая соответствующую литературу, я узнал, что такого рода ощущения, называемые мистическим, или трансцендентальным опытом, человек может испытать либо спонтанно, без видимой причины, либо в результате особых критических обстоятельств, либо же под воздействием некоторых химических веществ (при употреблении ЛСД, экстази, так называемой «смеси медуны», мескалина, псилобицина и т. д.).
Так что, по сути, здесь ничего нового, хотя только в последнее время, под влиянием опытов д-ра Моуди, эти ощущения стали сопоставлять с ощущениями при клинической смерти. Идя далее, можно сказать, что материалистические измерения смерти стали дополняться измерениями духовными – и вот тут-то происходила стыковка физики и метафизики, реальности и мистики. Следует отметить, что читая в дальнейшем разную, прежде всего – эзотерическую – литературу по этому вопросу, я обнаружил множество высказываний, почти буквально подтверждающих мою теорию либо близко с ней смыкающихся – однако либо в самой общей, либо в литературной форме (например, смерть как яркая вспышка сознания).
По расчетам физиков, предшествующая нашему миру псевдовакуумная Правселенная обладала «в начале» десятью измерениями, которые разделились на одном из этапов Раздувания: три измерения образовали наше материальное пространство, в то время как остальные семь «свернулись», ничем не проявляя себя внешне, но незримо присутствуя в некоем «параллельном» (духовном?) мире - чем не «семь сфер небесных»? Случайное ли совпадение? Раскручивая идею физиков в область метафизики, можно сказать, что в человеке, единственном изо всех существ обладающим разумом и волей, эти скрытые духовные измерения в той или иной степени находят свое воплощение, но, скованные материей, в полной мере освобождаются лишь в момент смерти (здесь мое радикальное расхождение с эзотеристами или с такими, например, серьезными учеными, как Станислав Гроф, утверждающими, что переход в иные измерения – и, следовательно, обратно – возможен при жизни). Отсюда, земная жизнь есть лишь подготовительный этап к вечному духовному существованию. Однако не духовные, а материальные ценности кажутся здесь, в этом мире, наиболее важными, либо совсем вытесняя духовные, либо оставляя за ними второстепенную, потребительско-развлекательную функцию.
В это происходит своеобразная, незримая и непрекращающаяся борьба между духом и материей, воплощенных соответственно в образах Бога и Дьявола. Но если Бог, будучи сущностью абсолютно духовной, то есть пребывающей вне времени и пространства, несмотря на свое всемогущество лишен возможности прямого (физического) воздействия на людей, обращаясь к ним только через Пророков, Учителей или так называемых Просветленных, то Дьявол (Сатана), как воплощение материальных низменных устремлений, может непосредственно персонифицироваться в любых предметах и существах материального мира; в этом – кажущееся на первый взгляд непонятным преимущество Дьявола над Самим Богом. Потому Дьявол и назван в Библии Князем мира сего. «Князь» этот правит миром путем великого обмана, а именно - придавая преходящим земным ценностям привлекательную видимость. Земная жизнь представляется человеку высшей ценностью, но даже и не признающие Христа иудеи не согласятся ли с Его словами: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа поедают, а воры подкапывают и крадут, а собирайте себе сокровища на небеси... Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше... Не можете служить Богу и Мамоне»? Смерть, таким образом, разрушая внешнюю, грубую оболочку человеческой личности, изымает ее из-под власти Дьявола, возвращая в высшие сферы духа. Дьявол, однако, не так прост, чтобы лишиться своих завоеваний и умеет обратить себе на пользу даже и те духовные ценности, которые возникают из наших земных привязанностей. Речь идет прежде всего о светской духовности, высшим проявлением которой нам представляется так называемый гуманизм, возникший в недрах иудео-христианского сознания и идущий, по существу, от иудаизма. Земная жизнь в этом сознании приобрела характер абсолютной ценности, тем самым приобретая, с другой стороны, и характер абсолютной бессмыслицы: мы рождаемся для того, чтобы претерпев множество мук (которых в этой жизни гораздо больше, чем радостей), с муками же обратиться в прах, видя единственный смысл всего этой безумной гонки в передаче эстафеты другим поколениям мучеников. Разумному живому существу, воспринимающему смерть как величайшее бедствие, далеко не всегда удается понять всей сложной красоты взаимной дополнительности двух миров – и в этом весь расчет Дьявола.
................................................
И вот, работая водителем такси и одновременно занимаясь такого рода размышлениями, я подобрал однажды пассажира, едущего в аэропорт. Оказалось, что он – русский, точнее, русскоязычный, но уже давно проживающий в Штатах. Разговорились. «Не скучаете по России?» – спросил я. «Я ее ненавижу» – был короткий ответ, даже как-то без особого ударения и именно поэтому прозвучавший с абсолютной ясностью и уверенностью. Сказано настолько однозначно, что говорить больше на эту тему было нечего, тем более, что и мое отношение к людям такого типа было столь же однозначным. Но дорога относительно дальняя, минут на тридцать, и мы, по-видимому, еще о чем-то говорили, хотя о чем - не помню. Пассажир сидел рядом со мной (сзади сидела его жена с ребенком), и я запомнил только его худые, длинные ноги, протянутые вглубь кабины. Ничего, в общем, особенного... Случилось, однако, нечто, чему я до сих пор не могу дать нормального объяснения. Совершенно не помню, пришло ли это видение потом, когда я уже высадил своих клиентов и ехал назад, или же когда мой пассажир еще сидел в машине – в последнем случае происшедшее все же можно объяснить как мою болезненную реакцию на его слова, хотя, с другой стороны, никаким галлюцинациям я, вроде, и не подвержен. Но я совершенно отчетливо увидел рядом с собой черта – хотя и без положенных ему рогов, но зато с хвостом, который, хотя и не совсем отчетливо, просматривался сквозь одежду каким-то внутренним зрением; в то же время ясно видел поросшие густыми черными волосами две костлявые ноги с копытами. И еще какой-то особенный, непередаваемый запах – то ли серы, то ли еще чего-нибудь, что я мог в такой момент принять за серу. Впрочем, само по себе это исчадие ада не было страшным – напротив, «оно» даже улыбалось, слегка при этом пошевеливая копытами, но именно эта улыбка была выразительней всего: ну, что, мол, узнал меня, вспомнил? И я действительно узнал его и вспомнил, что видел его в какой-то своей прошлой или, наоборот, будущей жизни. Этот тошнотворный запах серы и это странное слияние, неразличимость прошлого, настоящего и будущего в добродушно-зловещей улыбке посланца из каких-то темных миров... (через несколько лет, читая «Розу мира» Даниила Андреева, я понял, что это видение-архетип того же рода). Я припомнил еще, что эта дьявольская улыбка еще раньше бродила в моем сознании, и я использовал этот образ в одном из своих «метафизических» рассказов. Фантастика! Создается ощущение замкнутого круга. Или еще не совсем замкнутого, хотя концы, кажется, стягиваются...
Но какому же черту встал поперек дороги я, ни в Бога, ни в черта, по сути, не верующий?! Конечно, по моей теории Бог существует, но это не вера, а смысловое заключение, логическое следствие как из самых общих соображений, так и из теории Раздувания. Как утверждал еще Спиноза, Бог существует потому, что Он необходим. А Дьявол? Возможно, что и он необходим тоже – как одно из следствий необходимости Бога. Бог не мог не создать этот мир, ибо в этом Творении только и могла выразиться Его необходимая сущность, - но при этом Он должен был создать нечто вне Себя – что нарушало бы имманентно присущий Ему принцип Единства. Но и внутри Бога ничто существовать не может, так как при этом нарушается Его неизменяемая сущность. Таким образом создание нашего мира изначально заключало в себе противоречие, некоторым образом разрешимое в том смысле, что материальный мир не есть истинная реальность, а есть иллюзия (вспомним учение Платона или же индуистское воззрение об иллюзорно-лживом мире майя) или даже тень истинного мира. Действительно, из теории Раздувания легко следует как представление о Единой десятимерной сущности Творца, так и представление об образованной Им в процессе Раздувания семимерной духовной (истинной) реальности и ее трехмерной проекции, материальной «тени». Человек, благодаря наличию разума, живет в этих двух мирах, но жесткая физическая структура трех измерений пространства стремится к вытеснению измерений духовных, тем самым образуя противостояние духа и материи, символизируемое великой борьбой Бога и Дьявола. Последний, таким образом, есть порочное создание этого мира, однако, как воображаемая сущность, физически ему не принадлежащая. В то же время он не принадлежит и высшему, духовному миру. И в этом мне видится смысл библейского представления о Дьяволе-Сатане, как о падшем ангеле, изгнанном Богом с небес: как некоторым образом духовная сущность он не на земле, но и как производная – всего лишь! – материальных устремлений человека, он – «ниже» земли. И в этом смысле, как концентрат низших человеческих инстинктов, Дьявол – совратитель человека, обитатель «подземелья».
Мне давно хотелось сочинить на эту тему рассказ, который придал бы завлекательный, метафизический тон скучному философствованию, но в то же время не хотелось и сводить к литературе сложнейшие вопросы мироздания. Случилось, однако, то, что не оставляло мне выбора: писать или не писать? И случилось именно тогда, когда проблема рождения Вселенной неисповедимыми путями привела меня к проблеме смерти человека, что, в свою очередь, оказалось связанным и с еврейской проблемой. Ведь именно к евреям Бог обратился со словами: «Жизнь и смерть предложил Я тебе, добро и зло. Выбери жизнь...», и, если не считать эту фразу риторической, то из нее, хотя бы даже формально, следует и пресловутая живучесть евреев, и возможность иного выбора, выпадающего подчас на долю других народов. В это же время пришла мне в голову довольно оригинальная и - в то же время естественно-органичная теория еврейского обрезания, создавшего как особый еврейский характер, так и вытекающую отсюда особость судьбы евреев, влияющей на судьбы других народов. Почему я придаю такое глобальное значение такому незначащему, в сущности, акту? Но ведь это не я, а Сам Бог (или же тот, кто говорил от Его имени) обратился к Аврааму и его племени со словами: «Сей есть завет Мой...: Да будет у вас обрезан весь мужской пол» и повторяет эти слова несколько раз в разных вариантах, и еще грозно предупреждает: «Необрезанный же мужеского пола... истребится душа та из народа своего». И ни в чем другом этот завет не состоял – только в категорическом требовании обрезания. Так что удивительно не мое особое внимание к этой теме, а, напротив, подозрительное невнимание к ней всей огромной религиозной, антирелигиозной, исторической, психологической, еврейской, антиеврейской и прочей литературы. Лишь в книге Владимира Истархова «Удар русских богов» я увидел весьма сходное с моим толкование, хотя и данное с иной, языческой (арийской) позиции: обрезание в младенческом возрасте не дает развиться высшим, духовным чакрам, что делает еврея человеком с «урезанной душой», вроде биоробота.
Моя же теория вкратце такова. Природа (или Бог?) снабдила мужчину подвижной тонкой кожицей, прикрывающей головку полового члена, так называемой крайней плотью. Сомнительно, чтобы такое сложное «устройство» было создано зря, наподобие аппендикса. Крайняя плоть защищает головку от контакта со средой, сохраняет ее нежную природу и обеспечивает ее повышенную чувствительность. Обрезание же делает головку более грубой, то есть менее чувствительной к внешним воздействиям. Для взрослого мужчины это изменение чувствительности не страшно и даже некоторым образом благотворно – как в медицинском, так и в сугубо сексуальном аспекте. Но не то у ребенка. Проявления ранней детской сексуальности, в том числе и младенческой, давно установлены наукой. Понятно, что проявления эти не носят еще осознанного, направленного на противоположный пол, характера. В этом-то и все дело. Сильные, но неосознанные ощущения младенца становятся достоянием подсознания, в значительной степени влияя на дальнейшую жизнь человека, на его мировосприятие. Головка члена грубеет еще до того, как начинают складываться первые тонкие ощущения. Именно тонкие, непонятные, то есть мистические или, выражаясь научно, трансцендентные. Передаваясь из поколения в поколение, они закрепляются в этносе, хотя, возможно, и не в каждом конкретном человеке. И наоборот, у обрезанных в раннем возрасте мужчин, закрепляется отсутствие таких ощущений. Речь идет не о лирике, музыке или вообще искусстве, каковые при всей своей возвышенности являются еще отражением нашего, физического мира, а потому и вполне доступны обрезанному. Речь идет о таких ощущениях и таких мирах, которые не объемлются уже земными чувствами, и наличие которых в наше время осознается не только эзотерической но и самой позитивной наукой, физикой. Именно такова Теория Раздувания, из которой, в частности, следует возможность существования миров более высоких измерений. Духовные миры не имеют пространственной и временной локализации (пространство и время – атрибуты материи, но не духа), а потому могут рассматриваться как принадлежность нашего сознания, вернее, подсознания, открывающаяся нам лишь в определенных условиях, иногда спонтанно, но чаще – под воздействием чрезвычайных обстоятельств либо особых химических веществ. Итак, совершенное в младенчестве обрезание делает еврея (а не, например, мусульманина, который совершает обряд обрезания в сознательном возрасте) человеком сугубо земным (в Каббале этот мир называется миром действия, а еврей, соответственно – человеком действия. Добавлю также, что еврею, человеку действия, противопоставляется таким образом человек созерцания, ведущий свое начало от древних ариев). Отсюда видно, что становясь, благодаря обрезанию, человеком этого мира, еврей приобретает в нем очевидное преимущество перед другими народами. В том и заключается его избранность: утратив высшую тонкость, еврей приобрел необходимую для успеха в земной жизни жесткость, названную в Библии жестоковыйностью. Но чем выше мир, тем он ближе к Богу (об этом говорит и Каббала), тогда низший, земной мир ближе к... Даже страшно подумать!..
И вот все эти проблемы оказались схваченными в один грандиозный и таинственный узел. Здесь же были и Добро, и Зло, а, значит, и Бог, и Дьявол. «И тут явился ко мне мой черт», которому я в чем-то, по-видимому встал поперек дороги. Возможно, в том, что усомнился в некоторых основополагающих – материалистических под видом духовных - ценностях западной цивилизации – собственно, тех же, в которых усомнились когда-то Шопенгауэр и Ницше, расплатившиеся за это своей человеческой судьбой и здоровьем. В частности, библейской аллегории о первородстве моя гипотеза давала бы толкование, не устраивающее самого Князя мира сего. Однако не много ли я беру на себя, фантазируя подобным образом? Не знаю...Но когда «мой черт» выходил из машины, он в какой-то момент вручил мне свою визитную карточку, которую я, по-видимому, не глядя, машинально куда-то засунул. И хотя всю эту историю я вспоминал неоднократно, но вот про карточку позабыл напрочь. А недавно, роясь в ящиках своего письменного стола, вдруг почувствовал странный запах – и почти сразу наткнулся на эту карточку. Произошло то, чего я давно уже подсознательно ожидал, но к чему все еще не был полностью готов, как нельзя быть полностью готовым к смерти. На отдающей густым тошнотворным запахом визитке не было ни имени, ни фамилии, ни номера телефона, ни адреса – ничего, кроме набранного густым черным шрифтом Д-символа: Д8-13-21...
Лос-Анджелес, 2000
(См. также «Дэ восемь тринадцать двадцать один», «Дэ восемь тринадцать двадцать один - 2» и «Три события»).