«Там, за облаками...»
/из песни/
В большом городе иногда встречаются такие уголки, такие улочки, что диву даешься! Не в том смысле, что шикарные, старинные, с какой-то особенной архитектурой – нет, совсем даже наоборот, они экзотичные в том относительном или даже переносном смысле, что совершенно запущенные, нежилые, и ноги заносят туда либо совершенно случайно, либо в поисках той же городской экзотики, либо по таинственной прихоти судьбы, и, ты, растерявшись, стремясь выбраться оттуда, попадаешь еще в более безжизненные края, но безжизненные лишь по наружному впечатлению, – ибо в то же время кто-то там ходит, бродит, шевелится между каких-то кустов, меж черных железнодорожных шпал и обрывающейся – или же, наоборот, ведущей в бесконечность – рельсовой колеи. Бредешь-бредешь по шпалам, спотыкаясь и путаясь в собственных шагах – и вдруг понимаешь, что не попадешь никуда, разве что в ад, если он только существует. А существует он, впрочем, непременно, ибо уже посматривают на тебя горящие глаза бродячих кошек и крыс и караулят заблудшего бедолагу торчащие среди шпал разнокалиберные обломки волосатых рогов и копыт. И от страха спешишь выбраться засветло из гнилого этого места, пробираешься, цепляясь за цепкие проволочные крючья, идешь поперек к рельсам, через дегтярно-смолянистые, безводные болота и, наконец, выходишь к какой-то улице, но, увы – еще более мрачной, чем прежняя. И уже идешь по замкнутому – из мрака в мрак – кругу без надежды выбраться оттуда, – вдруг видишь внезапно выросший прямо перед тобой большой четырехэтажный дом из темно-красного кирпича, из окон которого чудесно возникают – печально и торжественно – звуки индийской музыки. И тянешься к этому дому, как к оазису в безлюдной пустыне. И видишь, как от дома отъезжает небольшой, груженный деревянным ящиками, грузовичок. Значит, дом обитаемый: если там не живут, там или склад или какое-то производство. И только подойдя к нему вплотную, замечаешь заколоченные крест-накрест окна, забитые огромными гвоздями двери и, в очередном пароксизме страха безумно желаешь поворотить обратно. Но куда?! И откуда же эта музыка, печальные и торжественные образы которой настраивают на неземной лад? - какая-нибудь пьяная компания слушает ведь совершенно иные вещи И, вконец заинтригованный, внезапно замечаешь образованную несколькими тополями и подсвеченную низкими лучами солнца тёмно-зеленую аллею, ведущую прямо к раскрытому настежь дверному проему. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . и попадаешь как будто в совершенно иной мир, ни на склад, ни на какое-то проиводственное помещение не похожий. Больница? Длинющий коридор с аккуратными зелеными дорожками, являющимися как бы естественным продолжением зеленой аллеи, белые традиционные занавески на окнах, лампы дневного света под потолком... И полная, нестерпимо полная тишина... как в морге. Что за ассоциации! Фу ты, черт! Откуда же музыка!? По лестнице в конце коридора я осторожно поднимаюсь на второй этаж, прохожу вдоль ряда занавешенных окон и плотно прикрытых дверей, в которые не решаюсь ни постучать, ни заглянуть. И вот, наконец, дверь чуть-чуть приоткрыта, а из нее – то ли приглушенные девичьи голоса, то ли едва различимые звуки серебряных колокольчиков.
Я неуверенно потянул ручку двери. Колокольчики зазвенели громче, сливаясь с ровным шумом множества громадных веретен, напоминающих только что очнувшихся от зимней спячки неповоротливых черных медведей. Я шагнул вперед и с тревожным любопытством вгляделся в мерцающее сотнями электрических лампочек пространство, многократно увеличенное десятками больших, в человеческий рост, зеркал. Девушки в полосатых халатиках сидели за своими веретенами, среди колес и спиц которых мне померещились кровавые ярко-красные и бледно-голубые, бескровные остатки человеческих тел. Завыла циркулярная пила... Я мгновенно покрылся потом и в ужасе отпрянул назад. И тут же за моей спиной мягко захлопнулись двери и со всех сторон потянулись ко мне тонкие девические руки в плотно обтягивающих резиновых перчатках. Их было очень много, хищно втягивающих меня в глубину веретенного цеха, они как будто существовали отдельно от их владелиц, Руки больно хватали и щипали меня, оставляя, наверное, огромные синяки, но я, онемев от ужаса, не мог издать ни звука. С неженской силой алчно впиваясь в меня тонкими резиновыми пальчиками, срывая одежду, они тащили меня по узкому проходу между кровавыми веретенами, увенчаными – и в этом уже не было сомнений – расчлененными человеческими телами... Закидываясь на спину, я из всех сил отчаянно тормозил пятками, упирался скользящими, бесполезно царапающими по паркету, слабеющими ногами... но силы были неравны, и когда я оказался перед одной из этих адских машин, на мне уже не было ничего кроме обуви, а тело выглядело одним сплошным, чудовищным синяком.
Веретенщица обернулась... Я увидел круглые кошачьи глаза... О-о-о!.. Ухватив за руку, она швырнула меня на невысокую ступеньку у подножия своего веретена, передвинула какой-то рычажок... Металлическая цепь с лязгом упала мне на шею, натянулась... Я, судорожно перебирая ногами, повис в воздухе... Железная хватка ослабла, я опустился на безвольно обмякшие от страха ноги... Цепь удержала меня в вертикальном положении. Веретено затрещало, заверещало, завращалось, сделало несколько оборотов – и клейкая лента опутала меня по рукам и ногам, перехватила мой онемевший, исходивший в безмолвном крике рот... Я замычал, задыхаясь и давясь собственной слюной. Ступенька резко поехала вперед, – я рухнул на спину, больно ударившись затылком. Веретенщица засмеялась. И захохотали, затряслись как на шабаше ведьм бесчисленные ее изображения в бесконечных зеркалах. Веретенщица опять обратила ко мне свой бессмысленный, кошачий взгляд и медленно, явно наслаждаясь, нажала на красную кнопку... Раздалось противное, тонкое жужжанье. Циркулярка! Разъяренный диск приближался к моим ногам... Вращающиеся зубья, взвигнув, вонзились в мою плоть, разбрызгивая кровавые ошметки мяса... Ударила волна непереносимой боли... Липкий красный туман поплыл перед глазами... Провал...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
... и ужасающая пустота там, где недавно были мои ноги. Там была пустота и неизбывная, захлебывающаяся боль
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Металлические зубья вонзились в руку. Волны боли, не ослабевая, захлестывали тело, переливались через края, и я, оказавшись на их гребне, проваливался в беспамятство и снова, и снова окунался в адскую боль. Какая-то сила подхватила меня, подняла, перевернула – и дисковая пила вошла в мою другую руку. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
... и зубья впились в мою шею... Я летел в рыдающем, стонущем, визжащем от боли красном тумане... Красный Туман этот был я. И Боль – это я... это неотделимо. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И вдруг, в одно мгновенье все преобразилось. Невесомый, совсем не чувствуя боли, я взлетел под самый потолок, и меня охватило чувство невероятной, безмерной свободы и такого счастья, какое приходило ко мне лишь в редкие секунды; теперь оно было вечным. Счастье было таким же ощутимо огромным и всеобъемлющим, как и недавняя боль. Я не забыл эту боль, но помнил о ней не телом, а рассудком, вспоминая ее с благодарностью, так как понимал, что счастьем своего освобождения я обязан именно ей. Я понял, что умер, и что это не мое тело, а моя душа парила в двух-трех метрах над добродушно жужжащим веретеном и над девушкой в слегка распахнутом полосатом халатике, из-под которого виднелась ее грудь, несмотря на свою обнаженность не эротично, а эстетично и трогательно, как на картинах больших мастеров, воспринимаемая мной. И все же я не сразу осознал, что мое тело, подобно туше животного отделенное от рук, ног и головы, лежало теперь прямо подо мной. Девушка в полосатом халатике, приветливо улыбнувшись мне, сдвинула желоб, в который вытекали из моего тела слегка загустевшие остатки моей крови. Я отчетливо увидел пару мерзких, отрезанных до самого паха, волосатых обрубков в нелепых черных башмаках. На мгновенье меня снова охватил почти прежний, мистический ужас, но сразу же пришло отчетливое понимание, что с земной, многострадальной жизнью покончено, моя душа воспарит к небу и повстречается с другими, такими же свободными и счастливыми душами. И, поняв это, я уже безо всякого страха и даже с искренним любопытством наблюдал, как девушка в полосатом халатике снимает с бывших моих ног мои измазанные черной кровью башмаки. Напевая печальную и торжественную, как звук серебряных колокольчиков, мелодию, она аккуратно укладывает обескровленные куски бывшего моего тела в ящик. Я видел, как рядом по конвейеру проплывают другие такие же ящики, но уже с написанными на них адресами. Мне хотелось узнать куда отправляются эти тела, место их сборки, где, начав с нуля и пройдя, подобно мне, все нечеловеческие испытания земной жизни, обретут, наконец, истинную свободу и счастье. Кто же их таинственный получатель? Но адресов я не мог рассмотреть и понял, что все так и задумано и что теперь всё это мне ни к чему, так как я уже был свободен и счастлив. Пространство вокруг меня было наполнено наполнено кармической музыкой, печальной и торжественной; оно излучало Любовь и Добро, и я не испытывал зла ни к кому и ни к чему. Я мысленно поблагодарил мою девушку за заботу о недостойном моем теле, и затем, расслышав чудесное пение небесных ангелов, легко вознесся к ним за белые облака...