Нижеприводимый рассказ «Димыч и Вера», написанный «для внутреннего употребления» еще в 1986 году, совершенно реалистичен, сугубо автобиографичен и мелочно правдив (за исключением имен и профессий) даже в деталях, - и потому приводится именно здесь - как некое околохудожественное дополнение к авторским воспоминаниям.
Димыч и Вера жили в общежитии, то есть «жили» они не в том ходовом и общепринятом сейчас понятии сожительства, а просто обитали в одном и том же пятиэтажном здании, предназначенном для совместного (счастливого) проживания рабочей молодежи. Причем, жили они и вовсе на разных этажах: он - на втором, она - на пятом, и до поры до времени даже не подозревали о существовании друг друга. Он работал на заводе сварщиком, а она - там же - контролером ОТК. Но завод и т. п. - это все так, к сведению интересующихся, а главное здесь - общежитие. Короче, вот так они и жили, в полном обоюдном неведении, в результате чего у Димыча не было никаких детей, а у Веры, как раз наоборот, был все же один ребенок, мальчик двух или трех лет - точно неизвестно, потому что мальчик этот проживал не в общежитии, а где-то далеко-далеко, у Вериной мамы, но узаконенным на пятьдесят процентов фактом своего существования давал Вере право считаться (в глазах администрации) матерью-одиночкой - с вытекающей отсюда привилегией занимать отдельную комнату. С тех пор, как они познакомились, Димыч стал часто бывать во вверенных Вере апартаментах, сидел там часами, но, так ничего и не высидев, вынужден был опускаться тремя этажами ниже, в свою законную, предназначенную для двоих (одного, впрочем, пола) комнату.
Началась вся эта история примерно год назад. Димыч возвращался с работы и у дверей общежития чуть не столкнулся с какой-то девушкой. И как-то так она взглянула на него, что сердце у него екнуло, зашлось, застучало быстро-быстро, а, может, и наоборот, чуть не остановилась - непонятно.
- Что это вы на меня так смотрите? - спросила она. - Понравилась, что ли?
- Да, - только и выдохнул Димыч и, не найдя иных слов для поддержания беседы, юркнул в полуоткрытые двери.
А через пару дней снова встретил ее, как будто бы случайно. Сколько часов он потратил на то, чтобы эту случайность сорганизовать - трудно сказать, но - много. И пока он стоял на улице, будто покуривая и пока обходил общежитие то с одной, то с другой стороны, чтобы не выглядело, будто ждет он нарочно, он все обдумывал разные варианты встречи. Лучше всего бы заметить ее издалека - тогда можно будет выйти из-за угла как раз в тот момент, когда она подойдет к этому углу с другой стороны.
«Здравствуйте. Вот, вот мы и снова встретились!» - скажет он. И она, хотя бы из вежливости, тоже должна будет поздороваться, а, возможно, задержаться на секунду. «Странно, - скажет он, воспользовавшись ее мгновенным замешательством. - Работаем, кажется, на одном заводе, живем в одном общежитии - и до сих пор ни разу не встречались». И вот тут важно сразу взять быка за рога: «Но если уж так вышло, что два раза подряд, давайте и в третий раз встретимся. Ведь Бог троицу любит».
И так далее. Но получилось совсем не так, как Димыч рассчитывал. Девушка вышла из общежития в тот момент, когда он бдительно высматривал из-за угла дальние подступы к зданию, в результате чего она неожиданно оказалась за его спиной. Он оглянулся на звук шагов и, увидев ее, так растерялся, что позабыл про все свои варианты. Ведь она могла подумать, что он ее подкарауливает, - тем более, что так оно и было. Он даже не смог поздороваться, ибо она ведь была, по сути, совсем незнакомым человеком. Игровая же инициатива была утрачена. Что с того, что они один раз встретились у входа в общежитие! И действительно, она прошла мимо, даже не взглянув на него, возможно даже не узнав... Надо было срочно спасать положение. Димыч устремился за девушкой, догнал ее и пристроился рядом.
- Девушка, вот мы и встретились, - тускло произнес он заученную, но совсем не подходящую в данной ситуации фразу:
- Очень рада, - насмешливо бросила она.
Димыч по натуре своей не мог врать и потому сразу бросился головой в омут признаний.
- Девушка, правда, вы мне очень понравились. Я все время думал о Вас. И вот мы и встретились...
- Извините, я спешу.
- А можно еще раз встретиться?
- Зачем?
- Просто... поговорить.
- Вы думаете, мне это будет очень интересно?
- Я... не знаю. Но мне очень хочется...
- Ну, если очень хочется...
От возможной двусмысленности этой фразы Димыч чуть не задохнулся.
- Нет, я в хорошем смысле... Не обижайтесь. Можно, я приду к Вам в гости? Где Вы живете?
- Там же, где и Вы - в общежитии. Квартиру пока еще не заработала.
- А в какой комнате?
Она стрельнула взглядом.
- Какой настойчивый! Допустим, в пятьсот восемнадцатой
- А я тоже... в двести семнадцатой.
- Какое совпадение! Ну, до свидания.
- До свидания! Так я зайду к Вам?
Она не ответила. Димыч благоразумно замедлил шаг. Он готов был хоть сегодня явиться к ней. Но как? И с чем идти? Лучше всего бы букетик цветов, но Димыч цветов почему-то стеснялся: во-первых, как пройти с букетом по общежитию? - все же все сразу поймут!.. А во-вторых, как вручить его? Что сказать при этом? Или ничего не говорить? А если у нее кто-то сидит? Тут уже не скажешь: извините, я ошибся! Так что и тылы надо подготовить на случай отступления. Вот бутылочку вина бы хорошо! Тогда и разговор сразу пойдет. Теперь это принято. Но, с другой стороны, как у кого... А то ведь так шуганет!..
Димыч думал свою думу один день и одну ночь, а потом еще день. Пришла пятница, время визитов. Трудящиеся сидят дома, телек смотрят, расслабляются после рабочей недели... Да, надо идти сегодня. Страшновато, но... сейчас или никогда.
А с подарком Димыч хитрость задумал. Букетик выбрал вполне приличный, но чтоб стебельки покороче. И еще их подрезал, чтобы в сумку влезли. И бутылёк - туда же. Сумку на плечо, все шито-крыто. Вино взял не сухое - что с сухого толку? - а крепленное, причем марочное, армянское. В вине ведь что главное? - наклейка и градус. На стол поставил - красиво! - это первое. В голову ударяет - это второе. Все остальное - барские штучки, выдумки. Приделай фирменную наклейку к бутылке за рубь восемьдесят - все заохают: какое вино вкусное! Никто же не хочет проявить свою серость, неразвитость вкуса, разве что оригинал какой-то. Так на то он и оригинал, чтоб его всерьез никто не принимал. Нет, Димыч не такой...
Короче, отправился Димыч на свое рискованное мероприятие при полной экипировке. Оделся при этом скромненько, но со вкусом, по моде, но не чересчур. Действовать по обстановке. Если у нее кто-то будет - извиниться, вызвать ее в коридор... На нет - и суда нет, а если «да»..., то есть что значит «да»? Не скажет же она ему: «Я Вас люблю». «Да» - это хотя бы не прогонит с первого раза, хоть глянет приветливо, разрешит придти еще раз...
Такие вот, совершенно неразрешимые при предварительном рассмотрении проблемы стояли перед Димычем, когда он, с отчаянно стучащим сердцем поднялся, наконец, на нужный этаж и затормозил у заветной двери. Вежливо постучал: тук-тук. Тихо!. Тогда еще и чуть громче: тук-тук-тук! С тем же результатом. У Димыча заныло сердце. Почему-то этот простейший вариант отсутствия хозяйки он не предусмотрел. Но ведь и вариант еще не худший - можно придти в следующий раз. Но это как пловец, который уже решился было прыгнуть в ледяную воду, но ему что-то помешало. Казалось бы, можно собраться еще раз. Можно-то можно, но где взять силы по новой? Снова напрягаться, готовиться... И одновременно Димыч ощутил подлое, предательское облегчение: мол, пока обошлось. А он ведь сделал все, что мог...
Почти автоматически, как бы снимая с себя ответственность за неудачу и чтобы уйти с чувством исполненного долга, Димыч слабо подергал за ручку. Совершенно неожиданно для него дверь приоткрылась, и сквозь медленно расширяющуюся щель Димыч разглядел прекрасную картину: предмет его страсти возлежал, привольно раскинувшись, в кровати, под ненадежным прикрытием легкой простыни. Лица не было видно, но вызывающие мощный душевный трепет, такие узнаваемые пряди волос беспечно разлетелись по подушке. А небрежно накинутая простыня открывала голые плечи и, покорно воссоздавая все изгибы спрятанного под ней тела, не давала возможности усомниться в принадлежности его к прекрасному полу.
Обалдевший Димыч в ритме замедленной съемки стал возвращать дверь в прежнее положение. И в этот самый момент раздался недовольный (но такой желанный и такой волнующий, и такой милый, и такой... ну, вообще!) голосок хозяйки простыни:
- Ну, кто там еще лезет? Отдохнуть не дадут!
Первым порывом Димыча было захлопнуть дверь и ретироваться восвояси, пока его не уличили в факте бессовестного подглядывания, но кто-то, сидящий внутри Димыча, совершенно против его воли пропищал неуверенно:
- Это я...
- Кто «я»?
- Ну, я, Димыч ... Помните, мы с Вами у выхода встретились? Я еще придти обещал.
- А! Вот радость! Нашли время приходить...Ладно, подождите, я оденусь.
Умирающий от волнения Димыч приготовился к долгому стоянию. Для того, чтобы освободить горло от спазма, а заодно и показать, что он еще жив и еще ждет - с одной стороны, хотя, с другой стороны, никого не торопит и готов ждать достаточно долго, он робко и неуверенно (ему хотелось, чтобы мужественно и энергично) кашлянул. И тут же раздался голос: - Входите!
И он, удивленный столь скорой реакции, стал медленно протискиваться сквозь узкую щель им же придерживаемой от полного растворения двери, не будучи уверенным, что владелица комнаты успела уже одеться в столь краткое время. А удивляться было совершенно нечему (как, войдя, понял Димыч): все та же простыня удивительно плоско и сиротливо валялась на опустевшей постели, а все прежние восхитительные ее контуры приобрел простенький домашний халатик. Если расчет его создателей состоял в том, чтобы прикрыть от холода и нескромного взгляда наиболее существенные, по их мнению, детали девичьего тела, то налицо был их явный просчет. Как самоубийцу бездна, Димычин взгляд хищно влекли к себе глубокие провалы смертоносно-легкого халатика, ведущие в запредельные, доступные лишь нездоровому воображению сферы. Хотя чего-чего, а воображения Димычу вполне хватало. Здорового или нет - другое дело, и все же что-то, видимо, шло у него в ущерб развитию других свойств мужского характера. Но не станем компрометировать его в столь ответственный момент, тем более, что события развиваются своим чередом, и владелица волшебного халатика (и комнаты) уже трижды предлагала гостю сесть.
- Садитесь же! Вы что, не слышите? Или стесняетесь?
Димыч уселся на предложенный ему стул, прямо к квадратному столу, покрытому клеенкой с квадратной же блеклой росписью и, наконец, чуть расслабившись, огляделся вокруг. Вышеупомянутая кровать, стол и два стула, будучи предметами первой необходимости, составляли основное убранство комнаты. К предметам второй необходимости можно было отнести криво висящий (на одном гвоздике) пятирублевый громкоговоритель и десятирублевое зеркало. Духовные претензии необходимым, но недостаточным образом были выявлены стоящим прямо на полу 50-рублевым проигрывателем с лежащими рядом (а также и на подоконнике) примерно двумя десятками пластинок, а также и книжной полкой с именами нескольких широко известных мастеров книжной культуры, грустно наклонившихся друг к другу. Да, между означенной книжной полкой и голубовато-зеленовато-сероватым встроенным шкафом висела почему-то (очень скоро Димыч узнал почему!) театральная афиша, оповещавшая о трехлетней давности выступлении известного чтеца Константина Старожилова, с большим его портретом. Вот, пожалуй, и все. Нет, нет... над столом разместилась большая (18х24) фотография двухлетнего черноглазого мальчугана, а на самом столе находился чайник с тремя стаканами и сахарница с отломанной ручкой.
Возможно, в комнате было и еще что-то, ускользнувшее от первого взгляда, но в общих чертах картина была, так сказать, завершена. Представителю почти любого художественного направления можно было бы, не выходя из комнаты, создать небольшой (а почему бы и не большой?) изобразительный шедевр. Социалистический реалист запечатлел бы, пожалуй, не больше и не меньше того, что уже перечислено выше. Плюс, конечно, одну-другую внутренне емкую, но общественно-значимую деталь, например, наполненные глубокой грустью (тоской, раздумьем) глаза рядовой труженицы. Сюрреалист, несомненно, предложил бы нам дохлую муху, погибшую от голода, холода и одиночества, на фоне треснувшего оконного стекла или желтоватого подоконника, по соседству с огрызком «Беломора», выдававшим отсутствие мужененавистнических амбиций халатовладелицы. Абстракционист, возможно, рассмотрел бы что-нибудь четырехугольное в треугольной прорези халатика...
И только возвышенному романтику надо было бы, не оглядываясь, бежать из серенькой 518-ой куда-нибудь в космические пустоши Юпитера или Плутона, или хотя бы к белым медведями Заполярья. Хотя... Впрочем... Совсем наоборот, именно здесь и находился уже истинный романтик, которого мы, не подумав, отрекомендовали было простым сварщиком. Что поделать! - и романтики иногда, не реализовав заложенных в них возможностей, превращаются не то что в сварщиков, но даже и в тех, которых и упоминать неприлично. Но не о них речь. Известно, что истинным романтикам свойственно видеть сразу то, что видят и абстракционист, и сюрреалист вместе взятые, - но только не реалист. И вот уже там, где только «пыль переулочная» да «скука загородных дач» романтик (или поэт - что в данном случае почти одно и то же) видит сплошной «берег очарованный и очарованную даль». И подавно уж под темной вуалью, да еще под впечатлением необыкновенной глубины ложбинки меж грудей - ах, какие «очи синие бездонные цветут на дальнем берегу»!
И пошло, и поехало у Димыча! Почти каждый день он заявлялся к своей Вере, сидел там до одурения, чаек попивал («ну, а что другое если, - ни-ни-ни!» - как пел Высоцкий). Хочет, конечно, Димыч инициативу проявить, поцеловать Веру, да никакой зацепки не найти. Потерял Димыч инициативу. Вроде и рядом любимая - а далеко. Как бы и не за соседним столиком, а где-то там, на дальнем берегу. Вроде и не гонит она его, а в руки не дается. И не видит он в ней никакого с ним согласия. И иногда с отчаяния говорит:
- Может, мне не приходить больше? Могу и не приходить...
- Нет, почему? Приходи.
И приходит. Потому что еще на что-то надеется. И вот, опять-таки, с отчаяния, на самые главные слова решился. «Вера, я тебя люблю», - говорит. «А я тебя нет», - отвечает. Проглотил Димыч горчайшую на свете пилюлю и снова сидит, высиживает чего-то. «Ведь у женщин на языке одно, на уме - другое, - размышляет Димыч. - Если б уже совсем не любила - прогнала бы, да и дело с концом. Значит, надежда все-таки есть».
Сидит Димыч у Веры со своей надеждой - и спит с ней же, то есть с надеждой, а не с Верой. Совершенно не может он как-то так плавно и органично перейти к решительным действиям. Умом понимает Димыч, что иногда не мешает и сказануть что-то двусмысленное, не пошлое, но с намеком, ну... или там ручку погладить... Она встрепенется, заведется хотя б чуть-чуть, - и тогда нежно, по-мужски уверенно и властно привлечь ее к себе... Но куда там! Вся уверенность только в голове его и существует. А как надо сказать что-то или, тем более, сделать - все наоборот. И еще понимает Димыч, что это у него от любви происходит. Любит он Веру - потому и кажется ему, что жестом или даже словом одним может ее обидеть: ведь она вся такая нежная!.. Но ведь и хочет он ее тоже, в том самом телесном смысле. Сексуальная ее привлекательность с первого же взгляда открылась Димычу, и борются теперь в нем два чувства: желание и нежность, но как же соединить их?! Бывало, что Димыч, до полуночи засидевшись, так и говорил ей:
- Можно, я у тебя ночевать останусь?
- Ты что, с ума спятил?
- Ну, тогда ко мне идем! Хотя бы так посидим, музыку послушаем. У меня записи классные есть...
- Ладно, не выдумывай... Иди спать. Приходи завтра.
«Почему так? - думает Димыч. - Ведь не девочка же она. И ребенок у нее... И я ведь не просто так - хоть сейчас готов жениться. Она же знает, что не вру».
Про это она еще в первый раз ему рассказала, что ребенок есть у нее, только сейчас он живет у ее матери, в деревне. И ребенок этот как раз от того самого Старожилова, чья афиша не стене висит. Вот оно что...
Теперь Вере 21 год, а приехала она в северную столицу, когда ей 17 было. Причем не просто так, а с большой целью: поступить в Театральный институт. Вот так вот запросто: взять и поступить. В школе она училась так себе, зато участвовала во всякой художественной самодеятельности; танцевала, стихи читала, в ролях выступала. В деревне говорили: артистка! А еще и главный был козырь: красивая она была («Да и теперь...», - думает Димыч). Артистки и должны быть красивые. Вот и выходили у нее все шансы для поступления: красота (не только, конечно, лицо, но и фигура) и талант. И что же? - только сдала документы в приемную комиссию, а навстречу по коридору - артист! То есть она еще не знала, что он именно артист, но сразу почувствовала: красота и талант. И он тоже - с ума сойти! - сразу ее заметил.
- Девушка, извините, - говорит, - вы к нам в институт поступаете?
- Да,... - обалдела она от такой проницательности.
- А откуда Вы приехали?
- Из... - она хотела придумать какой-нибудь город покрупнее, чтобы только чуть-чуть поменьше Ленинграда, но от волнения позабыла все подходящие названия, кроме их райцентра, - ...из Калинина.
- И вы надеетесь поступить?
- А почему бы и нет? - уже почти пришла в себя Вера.
- Сразу видно, первый раз поступаете.
- Конечно, первый. Но поступлю.
- Дай Бог, как говорится. Но если у Вас есть время, отойдем в сторонку, побеседуем.
- О чем? - ей показался не то, что странным, но все же чересчур настойчивым его интерес. А, впрочем, почему бы и нет? Рыбак рыбака...Талант и красота сразу заметны.
И они отошли в сторонку, потом, задушевно беседуя, прошлись по коридору, потом вышли из корпуса и присели в скверике на скамеечку. И она от него узнала много важных вещей. Оказывается, только провинциалам представляется, что для поступления в Театральный нужны лишь талант и внешность. Увы, вовсе не они играют главную роль при поступлении, а знакомства. И он сам, как артист (точно: угадала!) и как, к сожалению, член приемной комиссии, знает всю эту механику лучше других. А для провинциалов трудности еще более возрастают. Дело не только в отсутствии связей, которыми городские абитуриенты обросли, как шимпанидзе волосами (она улыбнулась - не столько шутке, сколько столичному остроумию большого человека, беседующего, тем не менее, с ней на равных), но и в специфических требованиях, предъявляемых каждым конкретным ВУЗом. А откуда им там, в Калининской области, обо всем этом знать? То-то и оно...
- Сейчас у меня в связи с экзаменами много работы, - продолжал артист, - иначе я бы с удовольствием Вам помог. Я как-то интуитивно чувствую в Вас талант, тем более - при Ваших внешних данных... Да-да, не смущайтесь. Мой долг хотя бы предупредить Вас...
Она сочувственно и благодарно кивнула головой: спасибо, мол, и на этом.
- Кстати, где Вы расположились? У Вас есть здесь родственники или хотя бы знакомые?
- Нет, конечно. Сейчас как раз и собираюсь походить, почитать объявления о сдаче квартир.
- Эх, милая девушка, как Вы наивны! В это время в городе не только квартиры, но и угла не снять. Хотя ... знаете что? Я бы мог помочь Вам при желании.
- Не надо, - мужественно проговорила Вера. Но голос ее чуть дрогнул.
- Вы не подумайте только ничего плохого. Я вижу, что Вы порядочная девушка. Поэтому совершенно бескорыстно я готов оказать Вам маленькую услугу. Понимаете, у моего приятеля - кстати, тоже артиста - есть двухкомнатная квартирка. Живет он там один. Только ничего такого не подумайте: он Вам в отцы годится, у него дочка намного старше Вас. И ему даже платить ничего не надо: он человек состоятельный, которому Ваши копейки ни к чему. Молчите, молчите! Все Ваши возражения я заранее отвергаю. Ему будет даже приятно помочь хорошенькой девушке - вернее, просто хорошему человеку. И хоть еще кто-то в доме, не так тоскливо... И, между прочим, это настоящий филантроп, хотя вас в школе учили, что филантропами бывают только заевшиеся буржуи. Ничего подобного, сами убедитесь в этом. Да и я иногда загляну - если не возражаете - позаниматься с Вами. Так что считайте, что Вам крупно повезло, что Вы со мной встретились.
Прямо как в сказке! И действительно, артист тут же позвонил своему приятелю - и дело было сделано. Они еще зашли в кафе, закусили и, конечно же, он даже не позволил Вере лезть в сумочку за своим кошельком. Потом отправились на вокзал, в камеру хранения, где Вера забрала свой чемоданчик, который тоже, естественно, нес он. Увидел бы их кто-то из своих! Такой мужчина! Да еще, можно сказать, знаменитость (Вера, правда, еще не знала, чем он знаменит, но прямо всем сердцем это чувствовала. Она где-то даже, кажется, его видела, - но в каком фильме? - старалась вспомнить Вера, но спрашивать стеснялась. Когда надо будет - сам расскажет), - а идет с нею рядом, несет ее чемодан, элегантно придерживает (когда надо) за локоть... Значит и впрямь в ней что-то есть!
И, наконец, они с Геннадием Николаевичем (артиста, оказывается, звали Геннадием Николаевичем. И имя знакомое... Ну, где же она его видела? Или слышала? Он не Тихонов, конечно, но все же... И не исключено даже, что они с Тихоновым знакомы между собой - артисты все-таки. И тогда... Как все же она правильно поступила, что выбрала театральный, ведь именно благодаря этому она и встретила сейчас Геннадия Николаевича!) подошли к большой девятиэтажке на проспекте Мира.
- Нам сюда, на седьмой этаж, - произнес Геннадий Николаевич.
И вот они уже взлетают наверх в роскошном (громадном, зеркальном) лифте. Перед ними – обитая дерматином дверь. Квартира 128 – здесь живет...
Да, именно здесь и жил (причем, забегая вперед, скажем: и некоторое время - с Верой) сам Константин Старожилов, известный чтец и дипломант некоторых конкурсов, ныне известный Димычу как отец Вериного ребенка. Но пока для Веры все это было еще впереди.
Их встретил элегантный, подтянутый (это уже настоящий артист! Даже не наш!), чуть седеющий (как это сейчас модно!) красавец-мужчина лет сорока пяти, в шикарном домашнем (разумеется, тоже не нашем) халате и в почему-то простеньких стоптанных комнатных тапочках. Эти тапочки сразу (после седины и халата) бросились Вере в глаза и страшно ее умилили. Какой он простой!
А он протянул Вере руку и представился: «Константин Павлович». Извинился за свой домашний вид. («Ему ли извиняться!» - подумала Вера). Потом из длинного и широкого коридора, на одной из стен которого разместилась целая библиотека, они прошли в комнату.
- Посидите пока, осмотритесь. А я пойду переоденусь.
Вера села, осмотрелась. Книги, книги... Царская люстра. Низенький журнальный столик. Мягкое кресло. Два тяжелых стула...
Вошел хозяин, почти юношески стройный, но по-мужски уверенный и властный.
- Сейчас чего-нибудь приготовлю. Ведь вы проголодались.
У Веры от этих слов заныло в животе.
- Ах, что вы!
И была холостяцкая (но очень вкусная) яичница с жареной колбасой. И еще что-то... И еще... Вера забыла что, потому что было еще очень вкусное (и, как показалось Вере, совсем не крепкое) вино.
Потом Константин Павлович показал Вере свой кабинет с книгами, письменным столом, с ружьем на стене и с широченной («Ого»! - подумала Вера) кроватью.
- Устраивайтесь, будьте как дома. А мне еще надо сходить за продуктами, пока магазин открыт. Заботы, хлопоты... Такова холостяцкая жизнь!
У Веры немного кружилась голова, и она решила прилечь. Совсем ненамного... А потом зашел Геннадий Николаевич, поинтересовался ее самочувствием. Ах, какой милый! Какие они оба милые! Большие люди! Артисты!..
А потом...
Вера лежала на этой гадкой деревянной лежанке, рыдая и размазывая по лицу тушь. Как низко! Как противно! Нет, нет, ничего не произошло: Вера все-таки прогнала его. Но как он мог?! Ведь она считала его таким... таким артистом! Обманул, затащил в западню. Но она не такая... У них, наверно, заговор...
Вера вскочила с кровати, начала быстро одеваться, путаясь в вещах и роняя слезы...
Хлопнула входная дверь.
- Можно? - фальшивый, вежливенький голос Константина Павловича.
- Нельзя! - истерически вскрикнула Вера.
- Нельзя так нельзя. Но в чем дело?
- Сами знаете, в чем! Не обманете!
Далее детали Вериного повествования чуть-чуть неясны, но, в общем, выходило так, что Константин Павлович пожалел Веру, очень возмущался поступком своего приятеля («Ну, от него я этого не ожидал!», - то есть всего, как бы, ожидал, но не этого), принес ей чаю, уговорил остаться («Куда Вы, на ночь глядя, с чемоданом вашим?»). Она осталась. Ей стало вдруг очень хорошо с близким, понимающим человеком, почти что с отцом. И уже совсем непонятно, почему и когда - то ли в эту, то ли во вторую, то ли в третью ночь - остался Константин Павлович ночевать в своем собственном кабинете, на собственной кровати, где, естественно, оставалась и Вера. И, действительно, ей было совсем неплохо с этим старым - по ее меркам - человеком. И он был очень добр к ней и замечательным своим голосом говорил ей самые хорошие слова, читал ей стихи (чужие, правда). И они ходили пару раз в гости, где она увидела настоящих живых артистов. И это были очень умные и красивые люди. И почти все - очень веселые. Однажды она встретила там Геннадия Николаевича, он очень-очень извинялся перед ней, каялся, говорил, что был просто пьян, а она - такая прелесть... Но теперь Вере никто другой не был нужен. У нее был Константин Павлович, просто - Костя, ее друг и учитель. Он вправду занимался с ней, готовил к поступлению в Театральный. И он же и отговаривал ее от этого, пугая царящими там свободными нравами. Он уже по-настоящему боялся за нее, чувствуя, что под старость лет влюбился (кажется, впервые в жизни) в этого - по его меркам - ребенка. Он даже перестал ходить с Верой по гостям и никого не приглашал к себе, заранее ревнуя к молодым, ретивым соперникам.
А Вера, наоборот, стала томиться своим затворничеством. Занималась она теперь все более неохотно и хотела видеть всех этих молодых и талантливых артистов. Глядя на нее, мрачнел и ее благодетель, предвидя, что не удержать ему своего счастья.
А еще через некоторое время Константин Павлович, робея и смущаясь, - что было совсем на него непохоже - объяснил Вере, что он (оказывается) женат, у него есть семья и квартира, но жена на лето уехала в отпуск (сорок восемь дней - как школьной учительнице) и скоро должна вернуться. А эта квартира, действительно, его, но не совсем - так как принадлежит его матери, которая тоже уехала летом на дачу. Она, правда, приедет не скоро, зато жена может вернуться в любой момент. Он еще сказал, что Вера ему очень нужна, и он даже готов снять для нее комнату и с ее разрешения может приходить к ней. Так что отношения их не очень даже изменятся, только встречаться придется чуть пореже. Ну, что делать, если жизнь такая штука паршивая!..
Вера была потрясена. Дело еще и в том, что буквально на днях она обнаружила несколько необычное поведение своего организма и, если это обстоятельство не случайно, то... Что «то», она и сама не знала, и пока все было хорошо, даже не хотела об этом задумываться. Но теперь все шло одно к одному. Она чувствовала, что и в институт уже не поступит, так как почти все это время только делала вид, что готовится, а сама бездельничала, сибаритствовала и строила воздушные замки. Теперь все рушилось. Все сразу...
Так Вера и оказалась в известном уже нам общежитии. Она устроилась на завод и жила в 12-метровой комнатухе со своей подружкой Мариной. А в известное, отведенное природой и государством время, получила соответствующей длительности отпуск и уехала к своим родителям. Мать и не удивилась, а скорее даже обрадовалась за ее возвращение, всего - и еще худшего - ожидая от большого города. «Я ведь тебя предупреждала», - только и сказала она. С отцом (а он, кстати, был ровесником Константина Павловича, Кости) разговор вышел покруче, - но тоже все обошлось. А куда денешься?..
Так и прошел этот год, вдали от огней большого города, в пеленках и хлопотах, о которых и рассказывать-то нечего. А, впрочем, мальчик получился ничего, славненький... Вера и сама не ожидала от себя, что способна полюбить эту неожиданную помеху на пути к жизненному счастью.
И все же она возвратилась назад, туда, куда манили ее огни (мать, конечно, возражала, а отец уже плюнул на все, предпочитая домашней суете добрую мужскую компанию по пятницам да субботам, да и в аванс и в получку... и футбол-хоккей из «ящика» по вечерам) и получила на этот раз у заботливого государства, как мать-одиночка, отдельную комнату в том же общежитии. Но работать и одновременно воспитывать ребенка было ой как нелегко (мать ведь предупреждала!), и Вере пришлось отвезти ребенка назад, в деревню. «Пусть у нас растет, на свежем воздухе. Нечего ему городской пылью дышать! Еще надышится...», - говорила мать, с покорной готовностью природного существа превратившись в заботливую бабушку.
«Только на некоторое время, чтобы окреп там. А то очень бледненький», - растолковывала Вера коменданту общежития, отстаивая за собой комнату. И она действительно привозила пару раз Вовочку, но ненадолго.
Это вот и все, что имел право знать Димыч о Вериной (предшествующей) жизни. Нет, и еще: после этих событий были у Веры и другие увлечения, а несколько раз (и она об этом честно Димычу сказала) была в гостях у Кости и сохранила к нему на всю оставшуюся жизнь особое чувство.
А тогда, в свой первый приход, Димыч так и не решился выставить на стол припасенную бутыль. Вернее, было не совсем так. Когда он неловко снимал сумку с плеча, то с шумом задел ею о стол.
- Ты что там, гантели с собой таскаешь? - насмешливо спросила Вера.
- Нет, это вино.
- Ишь, чего придумал! В первый раз заявился - и уже вино тащит. Нет бы цветы девушке...
- А у меня и цветы есть! - Он раскрыл сумку и молча вручил ей маленький (а покупал - большой!) смятый букетик.- Вот...
- И на том спасибо. Рыцарь! А вино себе оставь.
Все это еще более утяжеляло ситуацию. Димыч так и не смог переломить себя, хотя ведь и не всегда он был таким. Бывал он и другим, но... с другими. А тут - как комок в горле, слова иной раз не выдавить. То есть нужного слова. И голос такой слабый, неуверенный. Вера ему позже признавалась.
- Когда я тебя в первый раз увидела, ты мне другим показался. Более мужчиной. Понравился даже. А теперь из-за одного голоса полюбить не смогу.
Привыкла она, видимо, к тому голосу... или и вправду был у Димыча голос для женщин такой неинтересный? Немужественный голос. Но, скорее всего и то, и другое понемногу. И переломить себя Димычу отныне уже никак невозможно. Вот и топчется он на месте, а, точнее - ползет назад.
Приходит он однажды к своей Вере, а там какой-то парень. И уж очень свободно себя чувствует, очень уверенно. Не в пример Димычу. А Димыч к такой встрече подготовлен не был, сердце у него так и обвалилось куда-то, в пропасть какую-то. Но он все же поздоровался вежливо. Вера вывела его в коридор и очень толково все объяснила:
- Старый товарищ пришел. Просто товарищ.
- Т-а-а-к... Товарищ!... Мне не мешать?
- Нет, можешь посидеть... немного. Вообще-то мне с ним поговорить хочется. Тебе, наверное, скучно будет...
- Ну, ладно. Тогда я пошел?
- Да, - легко согласилась Вера. - Приходи завтра.
- Хорошо. Тогда до свидания?..
- До свидания. Ты не обижайся...
Пошел Димыч спать. Вообще-то он Вере поверил - разве не бывает старых товарищей, хотя бы и мужского пола, у девушек? Но на сердце было очень неспокойно. Нет, не уснуть теперь. Ушел уже старый товарищ или не ушел? И картины всякие видятся. Нехороший он все-таки человек, Димыч...
Назавтра явился Димыч на свое законное место - никого. Все хорошо, значит. Намекнул Вере, что испереживался весь, почти не спал.
- Ну и дурачок! Он после тебя через час ушел.
Но спустя несколько дней Валера - так звали старого товарища - снова показался. А Димыч снова ушел - чтобы не мешать дружескому разговору. Но тут ему уже вовсе невмоготу стало. Он опустился вниз, вышел на улицу и оттуда стал рассматривать Верино - на пятом этаже - окошко. Свет горит... Старый товарищ еще не выходил, кажется, не мог так быстро... и вдруг свет погас. Димыч на часы посмотрел: еще и одиннадцати нет, Вера никогда так рано не ложится. Тем более в субботу. Может, пошла Валеру проводить? Тогда сейчас они покажутся. Пять, десять минут. Нет, никого... А, может, Вера к подружке пошла? Самое простое объяснение - как он раньше не сообразил?
Димыч поднялся наверх, на всякий случай осторожно к Вере постучался. Тишина. Ну, ясно: она у подружки, телек смотрит. Димыч опять набрался храбрости и постучал теперь уже в Маринину дверь. Марина дверь открыла и объяснила доходчиво: мол, да, были у Веры гости, вернее, один только гость, зато молодой и красивый... Чай пили, - разъясняет Марина и смотрит насмешливо.
Тяжелая была ночь у Димыча. Картинки видятся одна другой чище. Но почему-то, если бы Димыч видел в них сам себя, соучастником, то ничего страшного. Любовь - так это называется, даже если самые сверхинтимные сцены. А как только представит на своем месте другого - худо делается. Одна грязь!.. Ну, почему так?! Нет, явно несправедлив он. А если и Вера с Валерой любят друг друга? Нет, это еще страшнее... И ведь, главное, это значит, что она его, Димыча, обманула. Вот откуда грязь берется - от ее нечестности...
А назавтра Веры вообще дома не оказалось. Страдания и подозрения Димыча тысячекратно усилились. И только в понедельник вечером он снова увидел Веру. Оказалось (по ее словам), что в воскресенье утром она ездила к одной своей знакомой, где и заночевала. А оттуда - прямо на работу. А старый товарищ - «он действительно мой старый товарищ, чего ты еще придумываешь?» - ушел, конечно, в одиннадцать часов, ну, минут десять двенадцатого. Как и положено.
- А свет у тебя в пол-одиннадцатого погас.
- А ты откуда знаешь?
- С улицы видел.
- Следишь? Делать тебе больше нечего? Может, и в пол-одиннадцатого, я на часы не смотрела. И сразу спать легла - устала очень.
И снова верит Димыч. Все хорошо и понятно. А он просто старый ревнивец. Жизнь продолжается...
Но однажды, когда Димыч, как обычно, сидел у Веры (было что-то около двенадцати), появился еще один парень. Зашел почти по-хозяйски - видно, бывал уже здесь. Но ведь время такое, что посторонним давно уже пора покинуть общежитие, а этот - только пришел. Они с Димычем, однако, по-мужски поздоровались, пожали руки, представились. Вера посидела-посидела, помолчала-помолчала, потом вышла чай приготовить. Димыч выскочил за ней.
- Это кто такой?
- Товарищ мой.
- Опять товарищ?! Старый?
- Конечно. А что тут такого? У меня много друзей.
Димыч вернулся в комнату, сел за стол. Они с этим парнем, с Сережей, даже разговорились. Сидят, рассуждают самым приятельским образом, но Димыч-то помнит все время, что вахтеры в час ночи двери закрывают, и выйти уже нельзя. То есть можно, но надо уже упрашивать, унижаться. А Сережа - по всему чувствуется - и не помышляет об уходе.
Да и Вера не подает никаких признаков беспокойства. Неужели намеревается его на ночь оставить?! Волна ревности поднимается в груди Димыча. Ведь он любит Веру так сильно (а сейчас еще сильней!), что верит ей во всем. Раз она объяснила: товарищ - значит товарищ. Ведь он же (Димыч) знает, какая она (Вера). Если бы она была не такая, давно бы уже Димыча на ночь оставила. А она - да! - она любит своего артиста, и это у нее, возможно, на всю жизнь. Нет, все же не на всю. Еще немного времени пройдет (может, еще два-три года) - и все сгладится. Не все забудется, конечно, кое-что останется - но уже как идеальный, не плотский образ. И тогда она, возможно, полюбит еще Димыча: видит же она, не слепая, как он ей предан.
Так почему же он должен думать, что она собирается переспать (Фу! Какое слово гадкое!) с этим Сережей? Она - святая, в человеческом, конечно, а не в религиозном смысле. Поэтому ей и не приходит в голову разъяснять что-то Димычу, оправдываться перед ним. Ну, пришел старый приятель, ей хочется поговорить с ним о многом, даже о таком, о чем с Димычем не поговорить. Скорее всего, о прошлом, а, может, и о самом Димыче, о его верной любви к ней. Может, раньше придти Сережа не мог - работа такая, далеко отсюда. Так что же ей теперь, гнать его, на ночь глядя? Положит ему на пол ватный матрас, даст две простыни, подушку...
А Димыч побредет домой. Ну да, он готов ждать сколько угодно, а если будет о ней плохо думать - так зачем ждать? Незачем... Если она такая, как все - то и не надо, а если не такая - так ведь потому он ей и верит.
Он поднялся.
- Ну, я пойду. До свиданья.
Они с Сережей попрощались с достоинством, за руку. Димыча переполняла гордость. Не оттого, что он такой благородный (нет, это она благородная, да и Серега - парень, кажется, неплохой), а оттого, что у него все же хватило силы во время уйти, не мешать дружескому разговору.
Вера проводила его. В коридоре она как-то виновато и ласково на него взглянула.
- Ну, до свидания, - произнес Димыч как можно проще.
- До свидания. Приходи...
Назавтра вечером Димыч как всегда постучался к Вере, но дверь оказалась запертой. «Может, она в кино пошла? - подумал Димыч. - Зайду попозже». Но и попозже (а было уже за одиннадцать) дверь не открылась. «Где же она так поздно? Завтра же ей на работу».
Дома усидеть он не мог и вышел будто на прогулку (а какая там прогулка?!). Отойдя несколько от общежития, посмотрел почти по привычке на Верино окно. Непонятно! Только что там темно было, а теперь уже свет горит. Только слабенький свет, как от настольной лампы. Или от ночника...
Димыча вдруг как потом прошибло. Вот оно что! Значит, сидят они там с Сережей... точнее, лежат... чего уж там себя самого дурачить! Вторую ночь Сережа у Веры проводит, пока Димыч благородством своим тешится.
- Убью! - решил просветленный Димыч.
Но уже идя быстрым шагом (в такт сердцу) к общежитию, он вдруг одумался. «Кого «убью»? - Сережу? Так он-то здесь причем? Вера его принимает, а про Димычеву любовь он-то ведь и знать не знает. Значит, это Веру - «Убью!». А как же тогда его бескорыстная любовь?
Истинная любовь (начинает думать Димыч) как раз и проявится в том, что он со своей любовью не будет мешать Вериной любви. Она (ясное дело) продолжает любить своего Старожилова, но это чувство идеальное, а реальная жизнь требует реальной любви - даже в физиологическом плане (будем смотреть правде в глаза, мы же взрослые люди). Вера страдает, разрывается между телом и духом, ей тяжело, а он (Димыч), если не понимает этого, то он просто нехороший человек, эгоист, домостроевец.
И уже лежа в постели Димыч создает свою (современную) теорию любви, не построенной на частнособственническом чувстве. Пусть Вера любит кого угодно, а он все равно будет любить ее (пока это еще не совсем теория, а частный случай, зато такой случай, который можно положить в основу теории). Почему это влюбленные так эгоистичны? «Мое!» - и все тут. Ревность, возможно, природное, не только социальное чувство, но тогда тем более пора уже от него отказаться, не оставаться в двадцатом веке животным. Всегда один из двух (в данном случае - Димыч) любит сильнее, а другой - слабее (Вера). Но все же любит - ведь если бы совсем не любила, то давно бы его прогнала. Так? А если так, то Димычу никого, кроме Веры, не надо. А если ей надо (иногда), то это ее право, а он никакого права не имеет в ее права вмешиваться. И даже когда (если) они женятся, то и тогда (вот гвоздь его теории!), то и тогда так же. И со временем она оценит ту свободу, что предоставляет ей Димыч, и за доброту его и преданность полюбит его по-настоящему. И тогда уже ей не нужен будет никто другой. А если все же... Ну и что? Пожалуйста! Надо только полностью перебороть то гнилое, пережиточное, звериное чувство ревности, которое...
Но почему же так больно даже сейчас, когда он все так хорошо себе изложил?..
А однажды к ним в общежитие приехал лектор. Точнее, это был не лектор, а артист, чтец, и в холле висело объявление, что артист такой-то, даже лауреат ряда конкурсов, будет читать рассказы Михаила Зощенко. Но жильцы равнодушно проходили мимо объявления и, скорее всего, его просто не замечали на безвкусном фоне всей остальной наглядной агитации. У каждого из них была своя жизнь, и эпизодические потуги администрации слить отдельные человеческие ручейки в одно грандиозное общественное русло ощутимых результатов не приносило. В большинстве жилых комнат стояли телевизоры, воочию опровергая лживый буржуазный тезис о нашем материальном неблагополучии - и благодаря ему все прекрасно знали всё, причем без особого отрыва от разных домашних мероприятий..
Воспитательница общежития, зная все это из прошлого опыта, долго носилась по этажам, описывая прелести прямого (нетелевизионного) контакта с живым артистом. На некоторое время ее агитация возымела воздействие, и в Красном уголке (и что за слова такие: «воспитательница», «Красный уголок»!..) собралась целая дюжина любителей живого слова.
Артисту было лет пятьдесят, и на «звезду» он не походил даже отдаленно. Когда он скинул свое видавшее виды пальто прямо на стол, то обнаружились известные неполадки с его брюками - как раз в той их части, где пуговицам положено особенно зорко стоять на страже нравственности. Артист, нимало не смутившись (правда, чуть отворотившись от зала, состоявшегося почти из одних женщин), быстро привел себя в порядок. Такое начало лекции вызвало в рядах слушательниц некоторое оживление.
Потом артист и в самом деле прочел несколько рассказов великого сатирика. Неискушенным в искусстве чтеца слушателям трудно было судить о его действительном мастерстве, но сами рассказы показались им несколько скучноватыми. Зато артист проявил явное небезразличие к своей сплошь женской (за исключением Димыча) аудитории. Время от времени, по ходу действия, он обращался либо к Вере, либо еще к одной девушке, внешние данные которой подтверждали наличие у служителя разговорной музы недурного вкуса. А однажды артист и совсем уже целенаправленно устремился к Вере: «Девушка, смотрю я на Вас и думаю: как Вам не холодно? - вы же совсем раздеты!». А в Красном уголке действительно было не жарко, и Димыч, ревнуя, не мог не признать резонности этого замечания.
Артист же, вконец домучив женскую аудиторию старомодным зощенковским юмором, участливо осведомился:
- Вы не очень от меня устали?
- Нет! - благодарно и самоотверженно отреагировала наивная аудитория, полагая, что наконец-то можно будет воротиться к родным телеэкранам.
- Дело в том, - коварно продолжил артист, - что я сейчас как раз готовлю новую программу из «Декамерона», с ней я еще не выступал и, если вы не против, то хотел бы ее испробовать в такой небольшой дружеской компании, как ваша. Ну, как?
- А... надолго это?
- Вообще-то программа рассчитана на два академических часа, но мы можем сделать так: если понравится, то я дочитаю до конца, а если нет - только часть программы. Хорошо?
Аудитория промычала в ответ что-то неопределенное, но артист принял это за согласие.
- Тогда давайте сразу и приступим, чтобы не терять времени. Вот только эта девушка... Вы ведь замерзнете. У Вас даже ножки посинели. Возьмите хотя мой шарф, прикройте их.
- Спасибо, не надо... Мне не холодно.
- Тогда как хотите.
И он начал своего «Декамерона». Димыч, конечно, читал это известнейшее произведение Боккаччо - и не без интереса, но тут ему показалось, что уж больно не случайно выбрана такая вольная тема - учитывая чересчур заботливое внимание чтеца к Вериным ножкам. Но, может, ему так только казалось - как и всякому влюбленному ревнивцу? Ревность, порожденная его эгоизмом. Артист слишком стар для Веры, и он вполне искренне заботится о ней - как заботился бы о своей дочери. Глупо и несправедливо приписывать ему свои собственные низкие мысли. Если для Димыча на Вере свет клином сошелся, это еще не значит, что и остальных на ней заклинило. Вон еще сколько девушек хороших!.. Просто есть такая манера у артистов: выбрать наугад кого-то из зала и обращаться как бы только к нему, придавая как бы личный, доверительный характер своему выступлению. Это прием такой, а на самом деле выступающий может даже и не воспринимать умом того, к кому он будто бы обращается - для него он лишь объект средоточения, концентрации внимания (Димыч знал даже, что в индийской философии прием этот называется медитацией. Но сейчас ему было не до индийской философии).
Артист тем временем все читал и читал, потрясая аудиторию своей профессиональной памятью, шаг за шагом втягивая ее в амурные похождения предков. Мужья затейливо дурачили своих средневековых жен, жены - мужей, и все это было бы смешно, если бы теперь, в двадцатом веке, Димычу не было бы так грустно. Он вообще не принимал обмана, а тут обман служил литературным стержнем, на который нанизывался сюжет о похождениях стародавних бездельников. И артист откровенно восхвалял их разврат, будто призывая: вот как надо жить, не теряясь и беря от жизни все ее радости, не обращая внимания на всяких моралистов и чистоплюев. Артист, видимо, и себя причислял к этим сильным и ловким, срывающим цветы жизни. Он прекрасно видел Верины ноги, открывающие ему путь к очередной усладе и не желал замечать страданий Димыча, которого для него, скорее всего, просто не существовало.
«Ах! - ловил сам себя Димыч. - Причем здесь этот пожилой, не очень аккуратный дяденька, столь не похожий на дон-жуанов всех времен и народов? А все проклятая ревность!».
Но вот артист опять прервал свой монолог. «Девушка! - произнес он голосом папаши, озабоченного непослушанием ребенка. - Я не могу спокойно смотреть на Ваши замерзшие ножки. Идите, оденьте хотя бы что-нибудь потеплее».
И Вера сдалась.
- Ладно, - сказала она. - Пойду оденусь. - И улыбнулась артисту как-то понимающе.
- Что же, - сказал артист, - тогда и мы сделаем небольшой перерыв. Пойду перекурю.
И тоже пошел к двери.
Как-то чересчур быстро он это сказал, как-то слишком целенаправленно двинулся... У Димыча екнуло сердце. Но выскочить сразу же за артистом он постеснялся - и выждал еще полминуты.
В коридоре было пусто. Димыч подождал еще минуту, еще... Вечность!..
«Неужели Вера к себе его повела?» - трясло Димыча.
Но вот артист появился - и как раз с той стороны, где жила Вера. Все ясно... И тут артист заметил Димыча и, чувствуется, немного смутился. Хотя он, конечно, и не знает, какое отношение имеет Димыч к Вере, но в Красном уголке его видел и вынужден был как-то оправдать и свой рывок за Верой и слишком долгий перекур.
- Звонил, - сказал он Димычу, - своему товарищу, немного задержался. Но сейчас продолжим. Как Вам самому, понравилось? Не устали?
- Понравилось, - дрожа, отвечал Димыч. - Не устал.
Артист весь вежливый такой - ну, как такого бить? Кому он заливает? - ведь телефон совсем с другой стороны коридора...
И вместе, по виду как два приятеля, они возвратились в Красный уголок, где артист продолжил свое чтение. А Веры нету... «Что же между ними было?» - терзался Димыч.
Открылась дверь, появилась Вера, молча села на свое место.
- Вот теперь совсем другое дело! - похвалил Веру артист. - Я переживал за Вас.
Димыч внимательно наблюдал за обоими, желая поймать заговорщиков хотя бы на неосторожном взгляде. Но нет, все пристойно. «Может, все это я выдумал? Просто заблудился артист и от телефона пошел в другую сторону, прошел мимо Красного уголка, потом, разобравшись, вернулся обратно. Вот и шел он с другой стороны...», - подробно рассуждал Димыч. Но и тут не вязалось что-то. «Или ходил окурок выбрасывать? - опять догадывается Димыч. - Там ведь у лифта, как раз с Вериной стороны, урна стоит...». Димыч почти совсем успокаивается и даже понемногу вникает в артистово чтение. Но тот вдруг замолкает. Димычу неуютно от наступившей тишины. Все? Да, все, наконец.
- Спасибо, товарищи за внимание. Наверное, устали?
- Да нет, ничего, - отвечают счастливые товарищи. И Димыч с ними...
- А я вот устал. Сейчас бы чайку горяченького... если кто-нибудь пригласит.
Все смущенно помалкивают.
- Тогда ладно. Если меня никто не приглашает, то я могу к себе пригласить. У меня здесь машина стоит, - и смотрит уже на Веру прямо, не скрываясь.
«Ну, артист!» - немеет Димыч от ненависти. И колени как ватные...
- Что ж, если никто со мной не едет, поеду один. Надеюсь, не в последний раз встречаемся. Как найти меня, вы знаете...
И опять на Веру смотрит. А Димыч сразу же после его ухода, подошел к Вере.
- Ну и наглец! Чего это он к тебе клеился? - сказал так, будто все дело в артисте, а Вера тут не при чем. И сам очень на это надеялся.
- Вот у него и спрашивай! Представляешь? Догнал меня у лифта и свой телефон всучил.
- Зачем?
- Сказал, чтобы я ему позвонила, если захочу. В любое время...
- А ты захочешь?
- На черта он мне сдался, старый хрен! Взяла телефон, чтобы отвязаться.
- Так порви его! Выбрось!
- Зачем? Может, еще и пригодится. Не в том смысле, не думай, что он как мужчина мне интересен, но все же он в театральном мире вращается. И вообще, наверное, интересный человек.
- Да что в нем интересного?! Только что нахал страшный. Брюки расстегнулись - хоть бы смутился!
- Это тоже интересно - он как бы выше этого. Он уверен в себе.
- Чего это ты за него вступаешься?
- Я не вступаюсь, но и ругать его глупо. Ты же его не знаешь, что за человек.
- А ты уже знаешь?
- Это мое дело! Нечего мне сцены устраивать.
Вечером Димыч опять пришел к Вере, и все было хорошо. То есть, как хорошо? В том, значит, смысле, что все по-старому: не лучше и не хуже. А если и было хуже, то только чуть-чуть, на глаз незаметно.
Прошло еще пару дней. Была пятница. Вера куда-то собиралась.
- Ты куда это?
- Да так... надо.
- Не в кино? Возьми тогда и меня с собой.
- Да нет, к человеку одному...
- Это к кому же? К артисту, что ли? - спросил с виду спокойно, а сердце ухнуло, покатилось в пропасть.
- А хоть бы и к нему... Не имею права, что ли?
- Ты ему что, звонила?
- Звонила.
- А он что?
- Дал адрес и сказал, чтоб приезжала. Будет, мол, очень ждать.
- Зачем ты унижаешься? Только позвал - и готово. Что ты в нем нашла?
- Я не для этого еду.
- А для чего тогда?
- Тебе не понять.
Слишком тяжело было сейчас Димычу. И надо бы облегчить душу криком. Но тогда - все, конец... И он сдержался, только уходя хлопнул дверью сильнее обычного. Но не сильно. Лишь сказал на прощанье:
- Делай что хочешь. Чтобы не жалела потом...
Сказал и ждал какого-то слова в ответ. Но не дождался: Вера была уже где-то там, не с ним.
Вечером окно ее не светилось. И дверь не открывалась на его стук...
И назавтра утром, и днем - то же самое. Был нерабочий день, суббота - и Димыч оставался один на один со своими больными мыслями. Но вот заглянул к нему приятель, Паша, и от того, что он рассказал, Димычу стало совсем темно в глазах. Паша видел Веру вчера в магазине, где она брала бутылку вина. Постояла, подумала - и взяла еще одну.
«Неужели, - захлебнулся от горечи Димыч, - неужели она такая? Конечно, такая! Но от любви ты ничего не замечаешь. Просто гулящая. Она с каждым... только ты для нее не в счет, потому что ты для нее не мужчина. С такими надо быть нахальнее: раз - и в дамках. Артист ее сразу раскусил. Рыбак рыбака...».
Вспомнил Димыч и слова Вериной подружки, которые он принимал раньше либо за неудачную шутку, либо за женскую зависть: «По-моему, ты один только в общежитии и не спал с нашей королевой!».
Но на следующий день Димыч снова увидел Веру, живую и невредимую, выглядевшую, правда, немного смущенной и как бы даже виноватой перед Димычем, - но только чуть-чуть, самую малость, как раз настолько, чтобы Димыч мог простить ее очередное пустяковое увлечение, то есть, поняв - простить, ибо ведь не к этому же случайно встреченному человеку тянулось бедное Верино сердечко, а к тому, другому - к Старожилову, и именно его она надеялась встретить там, у своего нового знакомого, но, конечно, не встретила (ибо, встретив, обязательно поделилась бы с самым близким своим другом - Димычем), и если уж было что-то у нее с артистом, то как будто бы не с ним, а с той памятью ее вечной... И вот за эту святую, вечную ее память и любовь, за особую ее чистоту готов был все-все простить ей Димыч.
Он догадывался, чуял, что потом еще не раз и не два побывала Вера у артиста, но это стало для него почти привычно, как бы даже естественно (потому что объяснимо) и почти не больно.
Так что же, так и не добился Димыч своей Веры, неужели так и оставался каждый раз случайным гостем на чужом веселье? Нет, однако: выпало счастье и на его долю. Однажды, после некоторого периода охлаждения, когда Димыч вновь приуныл, потеряв всякую надежду и уж очень долго не показывался на ежевечерней своей вахте, Вера сама заявилась вдруг в его комнате. А такое явление, надо признаться, было лишь вторым по счету во всей их эпопее. Явилась, впрочем, не одна, а с подружкой, которую Димыч хорошо знал. Звали ее Валей. Когда Валя бывала у Веры, то легко, само собой, снималось напряжение между Димычем и Верой. Димыч терял свою серьезность и даже позволял себе разные словесные вольности. В общем, Валя не была здесь третьей лишней, и Димыч взлетел сразу на седьмое небо.
- Девочки, вы тут пока музыку слушайте, а я в магазин сгоняю по-быстрому. Ладно?
Ну, какой тут разговор? Девочки для того и пришли, чтобы пообщаться культурненько, музычку послушать... Димыч тем временем в магазин сгонял, прихватил и вина и водочки на всякий случай. А если уж совсем большой разгон выйдет, то у него в запасе еще и ликерчик найдется, это его лично любимое питие - изредка, под настроение и для собственного индивидуального удовольствия.
А закусь какой? Это вообще проще всего: пару баночек консервных, зеленый горошек с майонезом. Девочки еще и яичницу соорудили. И в результате сидит Димыч, блаженствует. Кайфует, иначе говоря. Пьет и кушает, и даже Верочку свою ненаглядную свободной левой ручкой прижимает - впервые за все их знакомство! Уже и танцы у них пошли. Уже и за энзэшный ликерчик принялись... И дальше было так хорошо и интересно, что Димыч уже дальше ничего и не помнит. Почти ничего. И, как по заказу, любимая подружка Валя не выдерживает такого перебора и засыпает на второй, соседской койке - благо, сосед умотал куда-то.
А Димыч с Верой все крутятся и крутятся, но они не просто так крутятся, а хорошо прижавшись друг к другу, да так, что уж больше некуда, а губы их и руки вместе вершат общее дело любви. И все лишнее летит куда-то на стул, на стол, на пол, под кровать... И вот он, момент высочайшего счастья, который так долго обходил Димыча стороной! Больше никаких тормозов, препятствий! Только он и Она!..
Докрутилась лента до конца, сама собой стихла музыка, и только зелененький, крохотный огонек индикатора каким-то чудесным образом ухитряется освещать всю комнату. Виден стол с остатками еды, консервными банками, бутылками, стаканами, рюмками... А вдали, за столом - вторая кровать, на которой, укрывшись с головой, лежит подружка Валя. Становится холодно. Димыч все ищет и никак не может найти одеяло. Тогда он еще сильнее прижимается к Вере, пытаясь отдать ей все свое тепло и правым предплечьем заботливо укрывает Верин бок, локтем прижимаясь к ее бедру, а ладонью нежно поглаживая застывшее, в мурашках, плечо. Он может ласкать и ее груди, и живот, и низ живота, но ему ничего теперь этого не надо. Он счастлив самим фактом обладания, он на страже Вериного покоя - и ему от нежности перехватывает горло...
- Холодно! - раздраженно произносит Вера, и Димыч суетливо устремляется в поиски одеяла, находит его и пытается натянуть на Веру.
- Не надо! - произносит она таким голосом, что Димыч мгновенно возвращается в свое беспросветное одиночество, чувствует себя виноватым, несчастным и грязным... Холодно как!
Вера молча вырывается из просящих Димычевых рук и, стоя между столом и кроватью, застегивает бюстгалтер, а потом начинает натягивать на себя комбинацию. Димыч не выдерживает, тоже соскакивает с кровати и как есть, не думая о стыде и о подружке Вале, охватывает ускользающую свою любовь безнадежно виснущими руками.
- Куда ты?! Милая, родная, дорогая моя! Ты обиделась? Полежим еще...Мне хорошо с тобой... Не уходи...
- Пусти! Мне холодно!
Шелковая комбинация скользит в его руках и, наконец, выскальзывает совсем, оставляя Димыча посреди комнаты в жалкой его позиции...
Но Вера никуда не ушла, а забралась к Вале под одеяло и до самого утра не подавала больше признаков жизни. Этот тягостный эпизод явился началом конца той видимости любовных отношений Димыча и Веры, в которые, наконец, была внесена полная ясность. Конечно, если говорить мужским языком, то Димыч своего добился. Но победа тут же обернулась поражением. Димыч окончательно понял, что делать ему у Веры больше нечего. Правда, он к ней еще раз заглянул и, при удобном моменте, намекнул боязненно, что отныне они не вовсе чужие люди, потому что ведь было между ними... Было! И никуда от этого не денешься. Но, оказывается, можно деться. Можно спрятаться в беспамятство опьянения, а можно и просто вычеркнуть из своего прошлого... Но, видимо, Вере можно, а Димычу - нельзя. Хотя визиты свои к Вере он совсем прекратил. А примерно через месяц они все же (случайно) встретились.
- Ты что все не заходишь? Обиделся?
- Да все некогда как-то. Дела...
- А раньше дел не было?
- И раньше были, но... Зайду, - пообещал Димыч.
- Можешь и не заходить, я ведь не напрашиваюсь.
- Зайду, - отвечал Димыч. - Просто все как-то некогда.
И не зашел. Боялся опять втянуться в прежнюю тягомотину, в рабство этакое... Потом опять долго не встречались. Знал он, что к Вере приходил какой-то моряк, все цветы носил. Потом еще кто-то приходил и уходил... Всех и не припомнишь.
А потом вдруг новость: Вера замуж выходит. Однако принял он это спокойно, даже совсем искренне обрадовался. Давно ведь уже успокоился - а тут стало еще спокойнее. Точка. Крест...
После Димыч встречал и Вериного мужа (ничего особенного, стоило ей так перебирать! Тоже, видать, спокойной жизни захотелось. Или нашла в нем что-то такое, что другим не видно?) и саму Веру с коляской. Димыч здоровался с ними, улыбался вежливо. Один раз даже и разговорился с Верой. А что? Ничего особенного...