Смерть Владимира Высоцкого потрясла Россию. Окуджава был еще жив. Галич уже погиб где-то в очень далекой от всех нас стране, а Высоцкий – он был всегда живой, рядом с нами всегда звучал его неповторимый голос... И вот Высоцкий умер. И узнали мы эту печальную новость, конечно же, от “вражеских голосов”. Откуда-то “оттуда”, на волне то ли “Свободной Европы”, то ли простой “Свободы” вечером 25 июля донеслись до нас слова бывшего советского писателя Анатолия Гладилина: “Владимир Высоцкий – это было явление – я не боюсь этого слова - явление в нашей культуре. И смерть его – это огромная потеря для нашей русской культуры”.
Попасть в Москву в дни Олимпиады было невозможно, но для советского человека ничего невозможного нет. Отсутствие билетов на Москву в ленинградских кассах автоматически означало наличие огромного числа свободных мест во всех видах транспорта – и за 15 рублей (старых, советских) “на лапу” проводнику я заполучил целое единоличное купе в “Красной стреле”. Фантастика! Как пел Александр Галич: “Лишь при советской власти такое может быть!”
И было утро 28 июля 1980 года, день похорон Владимира Высоцкого. Водитель такси в утренней Москве был изумлен моим сообщением о смерти великого барда, но вся территория вокруг Театра на Таганке была уже переполнена народом. Я не буду описывать давно уже известные детали всех событий этого дня, приведу лишь один забавный и показательный для тех времен случай. Очередь к театру почти не двигалась, я включил свой японский, приобретенный в «комиссионке» магнитофон с записями Высоцкого. А в конце кассеты шло упомянутое ранее выступление Гладилина. Вокруг меня немедленно образовалась небольшая толпа. Толпа эта состояла, видимо, не из одних поклонников Высоцкого, ибо уже через несколько минут появились несколько бдительных стражей порядка в чинах, начиная с капитана и выше. Так как пробиться ко мне сквозь возбужденную толпу им не удалось, это повлекло за собой появление еще более высокого милицейского чина в форме генерала, который издалека прокричал буквально эпохальную фразу: “Что это вы там права человека крутите?!” (передаю дословно). Народ опять бросился мне на выручку, но тут я сам, испугавшись возможного развития событий, миролюбиво предложил: “Пропустите товарища!” И дальше я спросил у товарища генерала: “А в чем дело? Разве нельзя слушать песни Высоцкого? В такой день?!” И высокий чин со всей своей генеральской искренностью признался, что и сам очень любит песни Володи, но вот этого,.. ну, всякую пропаганду заграничную – этого не надо. Подав мне свою дружескую руку, мой новый единомышленник удалился. И тут от толпы отделяется некий гражданин в джинсах (что уже само по себе подозрительно) и толково мне разъясняет, что руку-то мне пожали, но в случае отрыва от народных масс может случиться и нечто похуже, после чего предлагает личную опеку и меня, и моего японского магнитофона. Гражданин, действительно, не отрывался от меня и даже активно помогал в переноске упомянутой заграничной тяжести. “Личность в штатском - парень рыжий - мне представилась в Париже... ” - голосом Высоцкого пела моя оробевшая душа, мучительно припоминая соответствующие статьи Уголовного кодекса. Но личность в штатском оказалась совсем не той, за кого я ее принимал, что проявилось уже во время бескомпромиссного штурма Таганки, успешнее завершившегося позднее марш-броском на Ваганьковское кладбище. И была проникновенная мужская встреча с суровыми геологами с крайнего Севера и бессонная ночь у крепостных стен Ваганьково. Навязчиво звучало в мозгу: “Москва Высоцкого хоронит...”
“Москва Высоцкого хоронит” -
молотит строчка у виска.
Эй, чуть помедленнее, кони!
Хоронит гения Москва.
Наветы, слухи, кривотолки -
Великих вечная судьба.
Но о любви людские толпы
Расскажут сами за себя.
Молчанье, крики, славы бремя,
Бессилье силы и управ...
Но ничего, покажет время,
Кто правым был, а кто неправ.
Глаза, раскрытые в потемки,
Душа, открытая всему...
Но ничего, придут потомки -
Они рассудят, что к чему.
Сегодня он не всеми понят,
И оттого - черней тоска.
Москва Высоцкого хоронит...
Хоронит гения Москва..
Я положил листок со стихами на могилу Высоцкого, даже не подписав их, - но не по забывчивости, а умышленно, просто посчитав неудобным эксплуатировать великое имя ради своего мелкого тщеславия. Зато потом, признаюсь, жалел об этом, встречая свое стихотворение в расходившихся по стране списках посвящений то под именем Андрея Вознесенского, то под именем Никиты Высоцкого, - в чем, конечно, вина не их, а не слишком добросовестных составителей этих списков.
А потом еще несколько плодотворных дней, заполненных мужскими беседами, чтением Солженицына и посещениями Ваганьково, я провел со своим новым знакомым, оказавшимся, к счастью, не “личностью в штатском”, а, напротив, ярым диссидентом, в миру - Сидорченко Анатолием Ивановичем, человеком со вполне пристойной биографией кандидата философских наук, увенчанной несколькими годами тюрьмы и психушки, и обладающим, ко всем этим достоинствам, весьма неплохим слогом. “Владимир Высоцкий был гением, несравненным по своей самобытности и оригинальности самовыражения. В песнях этого “златоустого блатаря” проникновенный ум всегда обнаружит великого мыслителя – смелого философа и тонкого психолога, обладающего необыкновенным художественно-социологическим зрением. В историю русской культуры он войдет также, как образец гражданского мужества и интеллектуальной честности... Несомненно, этот богатырь земли русской будет вечно жить в памяти своего великого народа. 25 июля Владимир Высоцкий не умер – в этот день он шагнул в бессмертие”, - так писал Анатолий. Любимой его песней была, конечно, “Охота на волков”. И еще - “Кони привередливые”, “Банька по-белому”... А как точно звучал для нас в эти дни “Памятник” Высоцкого!
Тишина надо мной раскололась,
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет.
Мой, отчаяньем сорванный голос,
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет...
Осенью я вернулся на Камчатку, где плавал на разных рыбопромысловых судах и немного сотрудничал с местной прессой. И они поинтересовались: не привез ли я им из дальних странствий чего-нибудь новенького? И я ответил, что ничего, кроме смерти Владимира Высоцкого меня сейчас не занимает, а потому могу предложить лишь стихи на эту тему, каковые они, мол, все равно не напечатают – речь шла не о том, а о другом стихотворении, которое я считал более “мягким”, хотя тоже непубликабельным. Но они сказали: “Это то, что нам надо!” и – в газете “Рыбак Камчатки» – напечатали! Чудо?...
Не ждите, товарищи, чуда -
Не много на свете чудес, -
И он не вернется оттуда,
Куда он навеки исчез.
Немного подержат в секрете,
Прольется из строчек вода...
Другого такого на свете
Не будет уже никогда.
Лишь в строчках да в лентах магнитных
И голос певца, и душа...
Дробятся гитарные ритмы,
Привычные схемы круша.
Но снова проклятая слава
Спокойно лежать не дает:
Чуть-чуть за ворота, направо
Стоит у могилы народ.
Спросить бы: вчера были где вы?
Где был ваш порыв и почин?
Смотрите: в аллее налево
Сережа Есенин почил.
Вкусил он того ж каравая,
Изведал чернил и белил –
Такая же слава шальная,
Такая же тяжесть земли.
Цветы на могиле живые,
Под ними – поэт... неживой.
Нависли холмы роковые
Над буйной его головой.
Напечатали – не побоялись, но вскоре имели кое-какие неприятности. Опять же – подвела Америка, передав эти стихи по своему “Голосу”. Меня же за этот проступок некоторое время не выпускали в море (Камчатка – погранзона, а от этих стихоплетов всего можно ожидать), но потом все же выпустили, видимо, проверив по своим каналам и убедившись в моей преданности – несмотря на отдельные прегрешения – народу и партии... Однако слово уже было сказано, и – слово за слово – пошла потихоньку раскручиваться машина, питаемая голосом и душой Владимира Высоцкого и выраженная мной в попурри на темы его песен:
Я оглох от ударов ладоней,
Голос свой мне уже незнаком,
Я хриплю: - Чуть помедленней, кони!
Вы куда, с неживым ездоком?!
Не на розовой мчал я лошадке,
Нет, ребята, все было не так:
Я по жизни шагал без оглядки,
Мои кони плясали не в такт.
Я ведь женщин любил и проказы,
Жил, как мог, я на грешной Земле.
Не смолчал, не сфальшивил ни разу –
Почему ж моя кровь на нуле?
Не любил я фатальных исходов,
С каждым днем жажда жизни сильней
Не видать уж восходов, заходов,
Не встречать ни врагов, ни друзей.
Рвусь из сил и из жил, и из кожи,
Не дожив, не допев, и не до...
Все же песню свою подытожил,
Начав робко ее с ноты “до”.
«И хоть я во все светлое верил,
Например, в наш совейский народ,
Не поставят мне памятник в сквере,
Где-нибудь у Петровских ворот».
Не на равных играют со мною,
Я ору, что на том и стою:
Я ж дорогой не шел столбовою,
И в чужую не лез колею.
Эта ночь для меня вне закона,
Но не выклюет глаз воронье:
Я уже ни во что не закован –
Даже в бренное тело свое.
И толпится у гроба Россия,
И цветы – что ни день, то свежей...
Лучше бы души поэтов босые
Сберегали от острых ножей!
Но шло время. Спадал ажиотаж первых дней и казалось, что вместе с ним исчезает и память о Володе. И на страну надвигается что-то черное... или серое. В моем восприятии это было так:
Умер он. И уже отмолчались.
На Ваганьково стало пустей.
Безымянные лица качались
На волнах затухавших страстей.
Умер он. Потихоньку смеркалось,
Звуки песен стихали во мгле.
И отплакалось, и отстоялось –
Как и все на болезной Земле.
Умер он. Ордена и медали
Не несли, на подушки надев.
Он смотрел, как его опускали
Под зеленое небо дерев.
Умер он. И смотрели глазницы
На июльское небо мертво...
Гнусно каркали черные птицы,
Отмечая свое торжество.
Умер он. И – я слышал от женщин –
Говорили в высоких домах:
«Слава Богу, одним… стало меньше» –
И метались на черных крылах.
Умер он. Говорили: «От Бога» –
И внимали покорно молве.
И шептались…И чья-то тревога
Пробежала по сонной листве.
Умер он. И отныне не будет
Менестреля, шута, бунтаря...
Не заметила пресса, что люди
Проводили его как царя.
Умер он. И не выйдет на сцену,
Не живет, не поет и не пьет...
А родные газеты Дассеном
Огорчили российский народ.
Двухколесные ленты вращались,
Удаляясь под цокот страстей.
Умер он. И уже отрекались,
Уходя в монастырь новостей...
Застой крепчал – так, по крайней мере, тогда казалось. Впрочем, были явления и похуже. Застой ведь обозначал и некоторое послабление, хотя бы и в форме либерализации цензуры, плодами которой могли пользоваться не только сторонники, но и противники Высоцкого. И водораздел между ними проходил отнюдь не вдоль художественной границы: кое-кому достаточно было и одной пацифистской “Нейтральной полосы”, чтобы припомнить о не совсем чистых “расовых корнях” барда; здесь закладывалась уже та тропинка к «Памяти» (еще, правда, не слишком похожая на грядущую “тропу войны), одним из первых на которую вступил в общем-то неплохой, но, пожалуй, чересчур патриотически активный поэт С. Куняев. Еще до приобретения собственной трибуны в “Нашем современнике”, Куняеву предоставила таковую либеральная “Литературка”: “Напрасный труд – отрывать Высоцкого от моды, которую он сам создал. Лирический герой песен Высоцкого, как правило, примитивный человек, - полуспившийся Ваня, приблатненный Сережа, дефективная Нинка и т. д. Надрыв этого человека – окончательный разрыв с идеалом”. Явно предвзятое отношение к барду, имеющее в своем основании лишь частичное отношение к его творчеству в целом, вызвало волну возмущения в среде поклонников Высоцкого. И тогда родилось емкое словечко “скунявился”, и вскоре оно стало самым ругательным среди поклонников Владимира Высоцкого. А у меня лично оно вызвало еще и ассоциацию со скунсами, возможно, излишне резкую, но тогда, из нашего кухонного “подполья”, такая форма ответа выглядела единственно достойной реакцией на легко угадываемый “антимасонский” подтекст куняевской статьи...
Всё, как обычно: вьются тучки,
Ползут клопы, сверчат сверчки...
Куняев чертит закорючки,
Надев для важности очки.
Летит “мыслитель” по орбите...
Куняев, не гони коней!
Ваш счетчик щелкает, учтите! -
Не жалко мне таких парней.
Ах, эти скунсы, скарабеи!
Святых накладывая грим,
Они завистливо скорбели,
Что мы не их обожествим.
Пока кругом грызня да войны,
Найдут доходней колею...
Но ты, Володя, спи спокойно
В своем Ваганьковском раю!
Ты как корабль на приколе:
Вдали врагов, вблизи зевак, -
Но ты застрял им костью в горле:
И надо б вынуть – да никак!
Володя! Звук твоих мелодий
Орде ползучей не с руки –
Все как обычно: к непогоде
Шуршат навозные жуки...
Действительно: все как обычно. Новое – хорошо забытое старое, хотя в морально-политический подтекст “новой” критики были внесены нотки, вызванные как вскрывшимся “неблагородным” происхождением барда, почитаемого многими за великого русского поэта, так и незаметно меняющейся ситуацией в стране. Однако мой ответ Куняеву не вносил, собственно, ничего нового в тот давний “Спор с критиком”, который, с долей наивности и оптимизма 60-х, содержался в стихах, сочиненных мною еще в 1967 или 1968 году (отсюда несколько зауженная оценка творчества Высоцкого) в форме диалога с неким критиком и врученных лично Владимиру Семеновичу во время ленинградских гастролей Театра на Таганке.
“Он прославляет мир блатной
И славой тешится скандальной,
Идее служит он не той
Своей песней аморальной.
Коль он народен – почему
Нет слов высоких о народе?
С такой свободой – не пойму, -
Ну, как еще он на свободе?
Дурит – хотя и не дурак,
Да он и трезвый – словно пьяный... ”
Довольно, критик, так-растак! -
Судить еще поэта рано.
Ужель тебе не надоел
Согласий хор многоголосый?
Ужель ты не поднаторел
Умнее выдумать вопросы?
Коль ты не видишь пред собой
Из мглы встающее светило,
О чем беседовать с тобой –
Пока тебя не озарило?
Цензуре слава и виват,
Но все ж из моды вышли розги.
Иль до сих пор вам, виноват,
Всевоздержанье сушит мозги?
Талант всегда наводит страх –
Так поднимите, критик, ручки!
Он нам поведал о мирах,
Где нет аванса до получки,
Где только счетчик – щелк да щелк,
Где жизнь на жизнь непохожа...
И наших гладких мыслей шелк
Он так бестактно растревожил!
Ворвался в крепости квартир
Не соловьиной бодрой трелью,
А раздолбал наш утлый мир
Своею песенной шрапнелью,
И не простой “забавы для”,
И не в угоду глупой моде,
Он прокричал, что есть земля,
Где “ничего не происходит”.
Но был желанен этот крик
И тормошил тела и души –
И дух мятежный в нас проник
И не оставил равнодушных.
Не знаю, сохранился ли этот листок у Володи, но тогда, в июле 1972 года, он пожал мне руку и поблагодарил за мои стихи...