Мне кажется, что в
приводимых здесь статьях, если не в окончательной, то все же в
значительной степени выражена как поэтическая, так и социальная роль
Владимира Высоцкого в российской культуре 20-го века. Тем не менее,
остается и горечь известного, хотя до конца и не объяснимого,
таящегося где-то в темных глубинах людской психологии, его
непонимания и неприятия. Известно, что приведение всех вкусов и
мнений людей к единому знаменателю – занятие безуспешное и
недостойное. Поэтому здесь идет лишь речь о тех недоразумениях,
которые возникают среди людей доброжелательных и близких по духу,
однако не приемлющим творчество Высоцкого в силу некоторой
предвзятости или же вследствие недостаточного с ним знакомства
(именно поэтому количество прилагаемых к книге текстов Высоцкого
возросло от изначально замышленной дюжины стихотворений до нескольких
десятков). Здесь я только вскользь предварю некоторые замечания,
которые присутствуют в ряде приводимых статей.
Из частных
претензий к Высоцкому можно отметить такие, например, как
критиканство (негативизм), однообразие, безголосость… Но ведь
из нескольких сотен его песен, песен собственно «критиканских»
найдется едва ли несколько десятков, да и тем не присуща какая-либо
озлобленность, разрушительность (каковая нередко проявляется в песнях
Александра Галича). По поводу «безголосости» можно
возразить, что это был голос нестандартный, уникальный, узнаваемый
среди сотен других и, конечно, любимый и признанный миллионами
слушателей по крайней мере не в меньшей степени, чем голоса Клавдии
Шульженко, Александра Вертинского, Вадима Козина, Леонида Утесова…
И я не говорю уже о мощи этого голоса, сопоставимой с мощью самого
Шаляпина. И, в конце-то концов, на вкус и цвет…
Легче
всего, пожалуй, возразить на «однообразие»: просто
включите магнитофон и прослушайте любую кассету Высоцкого. А заодно
вслушайтесь еще раз в его тексты и вам многое станет понятным.
Но
вот пример совершенно предвзятой (но совершенно не случайной в наше
«поворотное» время) критики, приводимой в «Дне
литературы» за апрель 2001 года. Известный поэт Олег Шестинский
пишет: «Либеральные круги сотворили из Владимира Высоцкого
своего кумира. Он – «совесть нации». Впрочем по
разряду «совесть нации» у нас нынче стали проходить
многие – и С. Ковалев, и М. Жванецкий, и Г. Хазанов , и даже,
кажется, Виктор Ерофеев… А имеет ли право В. Высоцкий
претендовать на это звание? Даже по измельчавшему нынешнему тарифу?
Помню, давно, придя домой и услышав, что мой сын-подросток слушает
пленки В. Высоцкого, я выключил магнитофон… Высоцкий мне чужд
как богохульник, как, пожалуй, ПЕРВЫЙ песенник России, с таким
остервенением набросившийся на православие… Он глубоко
бесчувственно относился к православию и глумился порой над ним…
В сущности, В. Высоцкий своим ерническим антиправославием навредил
многим чистым и открытым душам молодых людей, забросив в них семена
зла (Вот ведь как! Сатана – да и только! – Я. М.)».
И далее, ссылаясь на Н. Переяслова (? – Я. М.) О. Шестинский
развивает свою «святомученическую» идею «о глубокой
глухоте» (!-Я. М.) барда к тому, что – хотим мы или не
хотим – составляет нравственную основу России – к ее
православию:
Спасибо вам, святители,
что плюнули да
дунули,
что вдруг мои родители
зачать меня
задумали
или
...На бога уповали бедного,
потом
узнали – нет его...
(Конец цитаты).
Все
это сильно напоминает обвинения давно прошедших лет в антикоммунизме
путем превращения «антикоммуниста» во врага если не
народа, то нации. Политическая заданность этого выпада очевидна. Но
дальше применяется и совсем негодный прием («уловка» - по
Шопенгауэру), а именно: подстановка имени Высоцкого в ряд имен,
заведомо антипатичных читателю «Дня литературы» (автор
знает, к кому он обращается). Интересна также и постановка вопроса:
«А имеет ли право Высоцкий претендовать…?». Так не
говорят об умершем человеке: могут претендовать на это лишь его
поклонники, сам же он еще и при жизни таких претензий не высказывал,
а теперь – тем более… Ну, хорошо, а сейчас об отношении
Владимира Высоцкого к Богу вообще и к православию, в частности.
Во-первых, не всем дано родиться православным, а, во-вторых, не
каждый православный обязательно хороший человек, а неправославный –
обязательно дурной. И все же Высоцкого на зыбком основании этих,
взятых вне контекста, строк можно было бы обвинить «всего лишь»
в атеизме, а не в «антиправославии». Если же подходить по
сути, а не «по букве», то следует вспомнить, что песенное
«я» Высоцкого почти всегда, за небольшим исключением, -
это «я» его лирического героя, которого нельзя
отождествлять с автором. Да это же банальная истина! В приводимом
первом отрывке (из «Баллады о детстве») персонаж, от лица
которого ведется рассказ, лишь близок к автору, но не тождественен
ему, - это один из дворовых московских мальчишек с соответствующим
жаргоном и мировосприятием. Еще более очевидно это во втором случае,
ибо указанная песня так и называется: «Песня космических
негодяев». Оказывается - как следует из названия - негодяями у
Высоцкого являются как раз те, которые хулят Господа (и я бы
причислил к их лику и тех, кто злоумышленно стремится превратить
Владимира Семеновича Высоцкого в некое исчадие зла. А ведь куда
«антиправославнее» выражался иногда сам Сергей Есенин –
см. ниже мою статью «Знаменосец»).
Я не
поленился и произвел приблизительный подсчет количества упоминаний о
Боге в одном из сборников песен Высоцкого; там, в 235 песнях, Бог
(Господь) упоминается 15-20 раз. Конечно, не так уже много, но не
забудем, что все эти песни написаны еще «в эпоху исторического
материализма», а не в эпоху крещения самого ЕБН и целого сонма
новоявленных «христиан» православного толка.
Господь
Бог встречается у Высоцкого в разных ситуациях, но в тех случаях,
когда прослеживается его личное к этому отношение, то в ерничанье,
бесчувственности и, тем более, в «глумлении над православием»
обвинить Высоцкого невозможно. Вот, например, из песни «Дом
хрустальный»:
Ведь поможешь ты мне, Господи
И
не дашь мне жизнь скомкати!,
А вот из «Песни об
одном воздушном бое»:
Мы Бога попросим: впишите нас
с другом
В какой-нибудь ангельский полк.
И я попрошу Бога,
Духа и Сына,
Чтоб выполнил волю мою:
Пусть вечно мой друг
прикрывает мне спину,
Как в этом последнем бою!
И, в
конце концов, ведь это он – и явно от своего имени -
пел:
Купола в России кроют чистым золотом,
Чтобы чаще
Господь замечал!
Но если отойти от очевидно
идеологизированных нападок на Высоцкого, то истинному его пониманию,
как это ни парадоксально, препятствовали именно его главные
достоинства: всенародность, сводимая кое-кем лишь к популярности, и
вседоступность, сводимая кое-кем аж к примитиву. Добросовестное
прочтение публикуемых здесь статей позволяет легко разрушить
недоразумения такого рода, объясняя небывалую всенародную
популярность Высоцкого его высочайшим мастерством, тем уровнем
профессионализма, который служит уже не форме и даже не содержанию, а
некоей высшей, провиденческой цели (смотри статью В. Тростникова «А
у нас был Высоцкий»), становясь столь же незаметным и столь же
необходимым живому, мыслящему существу, как воздух, как сила
всемирного тяготения…
Впрочем, на все эти - либо
злопыхательские, либо просто неграмотные или неумные выпады сам
Высоцкий отвечал так:
Спасибо вам, мои корреспонденты
–
Все те, кому ответить я не смог, -
Рабочие, узбеки
и студенты –
Все, кто писал мне письма, - дай вам Бог!
Дай
Бог вам жизни две
И друга одного,
И света в голове
И
много всего!
Найдя стократно вытертые ленты,
Вы хрип мой
разбирали по слогам.
Так дай же Бог, мои корреспонденты
И
сил в руках, да и удачи вам!
Вот пишут: голос мой не
одинаков:
То хриплый, то надрывный, то глухой.
И просит
население бараков:
«Володя, ты не пой за упокой!»
Но
что поделать, если я не звонок, -
Звенят другие – я хриплю
слова.
Обилие некачественных пленок
Вредят мне даже больше,
чем молва.
Вот спрашивают: «Попадал ли в плен ты?»
Нет,
не бывал – не воевал ни дня!
Спасибо вам, мои
корреспонденты,
Что вы неверно поняли меня!
Друзья мои –
жаль, что не боевые –
От моря, от стакана, от сохи,
-
Спасибо вам за присланные злые
И даже неудачные
стихи.
Вот я читаю: «Вышел ты из моды.
Сгинь, сатана,
изыди, хриплый бес!
Как глупо, что не месяцы, а годы
Тебя
превозносили до небес!»
Еще письмо: «Вы умерли от
водки!»
Да, правда, умер, - но потом воскрес.
«А
каковы доходы ваши все-таки?
За песню трешник – вы же
просто Крез!
……………………………………….
Сержанты,
моряки, интеллигенты, -
Простите – дал не каждому ответ:
Я
вам пишу, мои корреспонденты,
Ночами песни - вот уж десять
лет.
А в последний год своей жизни Владимир Высоцкий,
обращаясь к жене своей, Марине Влади, написал:
Мне меньше
полувека – сорок с лишним, -
Я жив, тобой и Господом
храним.
Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне
есть чем оправдаться перед Ним.
Нужно ли к этому еще
что-то добавлять? Владимир Высоцкий все сказал. (В порядке хронологии
первой я привожу напечатанную в Лос-Анджелесской «Панораме»
статью, со стилем и перестроечным пафосом которой теперь, спустя
более, чем десятилетие, во многом не согласен, однако оставляю её не
только памяти ради, но и как знак эволюции собственного мышления. С
некоторыми оговорками можно сказать, что я - и не только в приступе
ностальгии, - глядя на все происходящее, эволюционировал от
либерала-демократа чуть ли не до патриота-государственника (но, само
собой разумеется, без националистических крайностей), к каковому
типу, хоть и в невыраженной степени, тяготел, пожалуй, всегда. К тому
же типу недекларируемого, но зато глубинного патриотизма относится,
на мой взгляд, и все творчество Владимира Семеновича Высоцкого,
страстным поклонником и пропагандистом которого я был с первой мною
услышанной его песни, - кажется, это была «Песня про
стукача»).
1. Знаменосец (Статья в «Панораме»)
2.
Владимир Высоцкий: 1938-1980 (Статья в...)
3. Гениальность
Высоцкого (Статья в «Контакте»)
4. В далеком
80-м (Статьи в «Контакте» и «Роге Борея»)
5.
Возвращаясь к ненапечатанному (Статья в НРС)
6. «Макаревич
- еще не Высоцкий» («Новое русское слово».
Нью-Йорк.
И
в книге Андрей Передрий «Сто друзей и недругов Высоцкого»
Москва
7. «Вселенная Высоцкого»
8.
«Народный поэт»
9. В редакцию газеты «Дуэль»
Другие
статьи
(после 2002 г):
10.
«О чем пел Высоцкий» Мастерская. Интернет-журнал «Заметки
по еврейской истории»
11.
«Неразгаданный Высоцкий». Газета «Запад-восток»
Сан-Францисско
и
в журнале «Квадрига Апполона» Санкт-Петербург 2009
И вот теперь – на
другую тему. Не знаю, является ли М. Саяпин штатным сотрудником
редакции и в какой степени выражает он редакционное мнение, но иногда
высказывания его звучат чересчур вызывающе и самоуверенно. Впрочем,
«Дуэль» есть дуэль, и ей все мнения покорны. Упрек
Саяпина в отношении некоторых критиков, выдающих Высоцкого за
«воплощение Пушкина, Шукшина и даже, может, быть, Абсолютного
Духа», частично готов принять и на свой счет, по крайней мере в
том конкретном воплощении, что на стене моей комнаты в башкирском
поселке Павловка висели рядом трое моих тогдашних (середина 70-х)
литературных кумиров: Шукшин, Высоцкий, Василий Белов. Они
олицетворяли собой мое представление об истинной народности: иногда
чуть ироничное, но доброе и глубокое понимание русского человека у
Шукшина, какая-то сугубо личная, непридуманная любовь к
человеку-труженику у Белова и широчайшего диапазона – от
ярмарочного скоморошничания до загнанных волков и братских могил –
общенародная поэтика Высоцкого. И вот, оказывается – по Саяпину
– Высоцкий – «апологет уголовщины». Впрочем,
при чем тут Саяпин? Он лишь слово в слово повторяет давно забытое,
одномерное утверждение партийных ортодоксов, искусственно
ограничивших многогранное творчество ведущего барда только уголовной
(ранней) его тематикой, кстати, тоже далеко не однозначной,
апологетичной и ни в коей мере не циничной («Бродят толпы
людей, на людей непохожих, равнодушных, слепых, я заглядывал в чёрные
лица прохожих – ни своих, ни чужих» - тут ведь слышится
что-то близкое к драме шукшинского Егора Прокудина – прежде
всего человека, а не бывшего зэка). Разве можно упрекнуть Высоцкого в
индивидуализме, когда он в тех же «Братских могилах»
поет: «здесь нет ни одной персональной судьбы, все судьбы в
единую слиты»? Чтобы так написать, нужно ведь сначала так и
почувствовать. Но и в сугубо блатной песне «Про уголовный
кодекс» Высоцкий безо всякой иронии замечает: «И радуюсь,
когда статья не очень: ведь все же повезет кому-нибудь!»
Вернемся,
однако, к саяпинским «одиноким волкам». Ведь это же надо
так исковеркать идею песни! Да еще и на прилагаемом рисунке
умудрились вставить разъяренную волчью пасть! Откуда Саяпин взял
желание волка «перейти в атаку и смять этих одолевающих
бандитов»». Что ж, вообще-то, хотя в песне такого и нет,
желание благородное! И непонятно, каким образом Саяпин придает ему
негативный аспект: «отрицание всех устоев общества».
Какие там устои у этих «одолевающих бандитов»?! В своем
безудержном желании лишний раз «укусить» Высоцкого автор
статьи впадает в противоречие с самим собой. Но ведь пафос песни
совсем иной, и он неоднократно подчеркивается: «За флажки –
жажда жизни сильней», то есть изо всей стаи находится лишь
один, посмевший нарушить впитанный с молоком матери рефлекс: «Нельзя
за флажки!». А ведь именно там – свобода…
Правда,
есть у Высоцкого и другая, хотя менее известная, но еще более жесткая
песня: об охоте на волков с вертолетов. Но и там зверство проявляют
не волки, а люди: «только били нас в рост из железных
стрекоз»:
Кровью вымокли мы под свинцовым дождем –
И
смирились, решив: все равно не уйдем!
Животами горячими плавили
снег,
Эту бойню затеял не Бог – человек:
Улетающих –
влет, убегающих – в бег…
И здесь волк
Высоцкого проявляет не индивидуализм, а высочайший, человеческий в
самом благородном смысле поступок, вызывает огонь на себя:
К
лесу – там хоть немногих из вас сберегу,
К лесу, волки –
труднее убить на бегу!
Уносите же ноги, спасайте щенков,
Я
мечусь на глазах полупьяных стрелков
И скликаю заблудшие души
волков.
Ну вот, а уважаемый Мухин вторит Саяпину об
индивидуализме Высоцкого! Впрочем, «герой» другой, одной
из самых забавных песен Высоцкого, попугай какаду действительно
утверждает:
Я Индию видел, Иран и Ирак,
Я индиивидум
– не попка-дурак!
Простим, однако, глупой, но
заносчивой птице. Труднее будет простить, однако, не просто одного их
гомо сапиенсоов, а талантливого человека Олега Шестинского, который в
«Дне литературы» обвиняет Высоцкого ни много, ни мало,
как в богохульстве. Но почему? Шестинский приводит строки из «Баллады
о детстве»: «Спасибо вам, святители, что плюнули да
дунули, что вдруг мои родители зачать меня задумали»… Но
ведь песня эта умышленно, как и многие песни Высоцкого, стилизована
под говор и стиль мышления послевоенных московских дворов, то есть
слова эти не из лексики Высоцкого-поэта. И то же самое, но в еще
более явной форме, прослеживается в других приводимых Шестинским
строках: «На бога уповали бедные (У Высоцкого: «бедного»
- Я. М.) но теперь узнали: нет его…».
Но ведь
песня поется от имени неких «космических негодяев» –
таково и название песни. Так как же можно приписывать автору слова
его негативных «героев»?! Здесь явная предвзятость, ибо
такая ошибка в оценке литературного произведения недопустима даже для
среднего ученика, а Шестинский – литератор опытный. Оправданием
ему может служить фактически непревзойденное вживание Высоцкого в
создаваемые им образы, нередко, особенно в первые годы, вводящее в
подобное заблуждение слушателей его песен. Но у Владимира Высоцкого
есть и другие строки, открыто идущие от его имени и не оставляющие
никаких сомнений:
Купола в России кроют чистым золотом
–
Чтобы чаще Господь замечал.
Или:
Мне
есть, что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть, чем
оправдаться перед Ним.
Странно, однако, абсурдно и даже,
по-своему, не менее кощунственно, с современных позиций обвинять в
«богохульстве» одного из критиков той идеологии, которая
сама была богохульна изначально и принципиально. Опомнился Олег
Шестинский!, который сам, если мне не изменяет память, вполне
исправно издавался в те самые «богохульные» времена,
когда у Владимира Высоцкого было опубликовано (прижизненно) всего
одно стихотворение, но какое! Скромно названное «Из дорожного
дневника», стихотворение это потрясает фантастическим и
страшным смещением временных (мирных и военных) пластов:
«И
в машину ко мне постучалось военное время,
Я впустил это время,
замешенное на крови.
И сейчас же в кабину глаза из бинтов
заглянули
И спросили: «Куда ты? На запад? Вертайся
назад!..
Я ответить не смог – по обшивке царапнули
пули...
Мы поели с сержантом домашних котлет и редиски,
Он
опять удивился: откуда такое в войну?
«Я, браток, говорит,
восемь дней как позавтракал в Минске.
Ну, спасибо! Езжай! Будет
время – опять загляну…»
Он ушел на восток со
своим поредевшим отрядом,
Снова мирное время в кабину вошло, как
в броню…
Я бы посоветовал прочесть это
стихотворение целиком как тем, кто видит в Высоцком только
пересмешника и хулителя (очень прошу не путать Высоцкого с Галичем,
поэтом замечательным, но, по существу и преимуществу таким,
собственно, хулителем и являющимся, - в то время как большинство
военных песен Высоцкого можно с чистой совестью отнести к
патриотическим шедеврам; про местечкового пошляка Хазанова я просто
не говорю), так и тем, кто видит в Высоцком «всего лишь»
выдающегося барда, но не поэта.
Итак, не забудем о
бесконечных и противоречивых песенных воплощениях поэта Высоцкого,
да, поэта - несмотря на несколько заниженную оценку этой незаурядной
творческой личности в доброжелательной, в целом, статье Веры
Коломейцевой («Дуэль», 21, 2001 г).
Да,
возможно, Высоцкий и не Пушкин и не Иисус Христос, не будем также
задевать священных для нас (и для меня лично) имен Блока или Есенина,
но Владимир Высоцкий (чья фамилия, волей судеб, говорит сама за себя)
и не нуждается в искусственном возвеличивании, ибо песни и слова его
вошли в народное сознание, стали частью фольклора, цитатами и даже
заголовками статей. В качестве курьеза приведу подпись под
карикатурой в нью-йоркской русскоязычной газете «Новое русское
слово»: «Ты, Билл, на грубость нарываешься! Ирак обидеть
норовишь…». А в книге Лисичкина и Шелепина, «Третья
мировая информационно-психологическая война» Владимир Высоцкий,
«может быть самый выдающийся русский поэт второй половины ХХ
века», как раз противостоит в качестве выразителя настроения
масс той самой «пятой колонне», к которой, очевидно,
готов приписать его Саяпин.
И, наверное, можно по пальцам
перечесть поэтов, с такой точностью, болью и любовью сказавших о
России:
Я стою, как перед вечною загадкою
Пред
великою да сказочной страною –
Перед солоно- да
горько-кислосладкою,
Голубою, родниковою, ржаною.
Ты
жил, играл и пел с усмешкой,
Любовь российская и рана.
Ты в
черной рамке не уместишься
Тесны тебе людские рамки.
/Андрей
Вознесенский/
«Его личность, его судьба, его песни –
единое целое, у которого было свое художественное назначение:
выразить сегодняшнее состояние русского (российского) национального
духа. В этом я вижу причины неслыханной и естественной, не
нуждающейся ни в какой рекламе популярности Высоцкого… В этом
я вижу и залог его бессмертия»
/Юлий
Ким/.
Бесспорно, что имя Высоцкого не нуждается ни в какой
рекламе. И, видимо, так уж сотворила судьба, что и фамилия его –
если разделить эти два понятия – сама, своим звучанием и
смыслом указала на его место и значение в русской поэзии. Да и только
ли в поэзии? Бессмертная формула Евтушенко «Поэт в России
больше, чем поэт» приложима к Владимиру Высоцкому безо всякого
зазора. Не знаю, кто в нынешние – да и в былые времена –
мог бы соперничать с Высоцким в этом понимании. Пушкин? Блок? Есенин?
Маяковский?..
Понятно, что речь идет не о силе
поэтического дара, каковой, конечно, никому не дано взвесить ни на
каких весах, а о той глубине проникновения в народное сознание,
которая стала возможной благодаря сочетанию целого ряда
обстоятельств, дополняющих сугубо поэтические его достоинства:
замечательный артистизм, совершенно уникальный голос, музыкальная
одаренность, практическая неподцензурность набирающей силу
магнитофонной формы общения с поэтом, благодаря которой Высоцкий
«ворвался в крепости квартир не соловьиной бодрой трелью, а
раздолбал наш утлый мир своею песенной шрапнелью». Судьба
(опять судьба?!) благоволила его дару даже и самой невозможностью
печататься, то есть в той области, в которой могли найтись Владимиру
Высоцкому достойные соперники. Зная человеческие недостатки, можно
сказать: какое счастье, что Высоцкий не вошел при жизни ни в школьные
учебники, ни в энциклопедии! Впрочем, по-человечески Высоцкий хотел
увидеть себя напечатанным, ибо ранг поэта присваивается у нас «с
листа», а не «с голоса», - хотя именно как поэт он
пуще всего боялся подвергнуться «суженью после смерти»,
быть всаженным в «гранитные рамки», распрямившими его
«косую неровную сажень» (стихотворение-песня
«Памятник»).
Поэтическая судьба высокого ранга
рождается, по-видимому, не «благодаря», а вопреки, имея в
виду внутреннее противостояние внешним обстоятельствам жизни.
«Благополучными не могут быть поэты», - писал один
благополучный советский поэт. Причина кажущегося парадокса в том, что
здесь имелся в виду личностный, лирический план – типа
несчастной любви. У Высоцкого же, наоборот, как раз в личном плане
все было более или менее благополучно. Огромная, хотя и неофициальная
слава его, харизма яркой мужской индивидуальности не позволяла ему
превратиться в «раба любви», как и вообще в зависимого от
других людей человека. Примером такой независимости могут служить его
сложные отношения с женой – звездой французского экрана Мариной
Влади или же с такой незаурядной личностью, как режиссер Театра на
Таганке Юрий Любимов. С полной определенностью можно сказать, что
Высоцкий любил этих людей, но как же нелегко им обоим эта любовь
доставалась!
Высоцкий обладал необычайной притягательной
силой. Я был свидетелем того, когда он, внешне неброский, изредка
кивая головой, почти молча стоял в окружении не просто толпы
почитателей, а и нескольких известных артистов, - и все внимание этой
группы было приковано к нему. О чем там говорилось, я, конечно, не
помню, но до сих пор звучит в ушах непрерывное: «Володя!
Володя!». Он всегда был центром – и окружающим оставалось
только радоваться этому… или с этим мириться. «Он
абсолютно владел залом, он намагничивал воздух, он был хозяином
сцены. Не только из-за его неслыханной популярности. «Он
обладал удивительной энергией, которая как луч сильного прожектора
била в зал. Это поле натяжения люди ощущали даже кожей», - так
писала актриса Алла Демидова.
В сходной степени Высоцкий
владел аудиторией в масштабе всей страны. Я далек от мысли, что
абсолютно все попадали в сферу его обаяния, но диапазон этого
воздействия был, несомненно, уникален и беспрецедентен. Пионеры и
пенсионеры, летчики и моряки, члены Академии Наук и обитатели мест не
столь отдаленных – далеко не полный перечень категорий
почитателей великого барда. Правда, говоря о величии, следует
сказать, что слово это в те времена с Владимиром Высоцким не очень
вязалось. Он был, скорее, своим, чем великим. Великий – это уже
нечто стоящее над нами, а он был просто с нами, на одной ноге со
всеми – с профессорами и домохозяйкам, зэками и милиционерами…
и даже с гэбэшниками. Помню, как на Камчатке я познакомился с одним
большим любителем барда, просидел у него всю ночь, распивая водку,
распевая песни и слушая Высоцкого. А утром оказалось, что любитель
этот… подполковник КГБ. И что? А ничего, хотя год был,
кажется, еще только 81-ый, перестройка еще и не снилась…
Высоцкого любили по-человечески, и любовь к нему сближала самых
разных людей, вот это человеческое прежде всего в них и выявляя,
заставляя забыть о расовых, национальных, профессиональных
предрассудках. Ярые противники за шахматной доской, непримиримые
идейные антагонисты Гарри Каспаров и Анатолий Карпов – оба
обожали Высоцкого. Карпов «всегда восхищался умением Владимира
Высоцкого достигать в своих песнях священной глубины мысли», а
Каспаров обязательно прослушивал кассету Высоцкого перед каждым
матчем, получая заряд умственной и эмоциональной энергии. Особая
энергетика песен Высоцкого помогала, по словам космонавта Александра
Иванченкова, «бороться с невесомостью» во время полетов,
а «лучше гор могут быть только горы» стало «своеобразным
девизом» в работе по космическим съемкам ледников и горных
массивов. Выдающийся шахматист Михаил Таль гордился уже тем, что
Высоцкий упомянул его в одной из своих песен…
Но у
такой всенародной популярности есть и обратная сторона: легко
заподозрить ее обладателя либо, как теперь принято говорить – в
популизме, либо в примитивизме, хотя и талантливом (таланта у
Высоцкого никто не сможет отнять). Опровергнуть такую точку зрения
просто: достаточно лишь непредвзято прослушать с десяток
разножанровых песен Высоцкого. Но именно предвзятость – самая
«сильная» сторона тех «эстетов», для которых
народность является синонимом простонародности. А такие есть и
теперь, хотя Андрей Вознесенский и писал, что «смерть его
просветила даже снобов. Многие нынче повернулись к нему…
Неужели умереть нужно, чтобы люди поняли и поверили?!» Очень
часто, к сожалению, нужно, но и этого иногда недостаточно, ибо
большое не только видится на расстоянии, но при этом подчас и
искажается… Не это ли имел, в частности, в виду и сам
Высоцкий, когда пел: «Большое видится на расстоянье, но лучше
если все-таки вблизи».
А вообще-то Высоцкого можно
цитировать до бесконечности, что, собственно, и служит одним из
вернейших признаков его всенародности. И тут – тот же
всеобъятный диапазон: от «Придешь домой – там ты сидишь»
до «В гости к Богу не бывает опозданий». И это
проявлялось уже в самых ранних его песнях. Он не просто переиначил,
например, пушкинскую «Песню о вещем Олеге», но и завершил
ее такой вот философской сентенцией: «Так каждый волхвов
покарать норовит, а нет бы прислушаться, правда? Олег бы послушал –
еще один щит прибил бы к вратам Цареграда». То же и в «Песне
о вещей Кассандре»: «Но ясновидцев, впрочем, как и
очевидцев, во все века сжигали люди на кострах». Причем в
большинстве случаев все эти сентенции подавались с большой долей
остроумия и юмора: «У них денег – куры не клюют, а у нас
– на водку не хватает!» - да ведь в этой короткой и
смешной фразе квинтэссенция всей жизненной морали завистливого
алкоголика-обывателя! Прыгун в высоту заявляет: «Я свою
неправую правую не сменю на правую левую», боксер: «Бить
человека по лицу я с детства не могу», а сказочный джин из
бутылки, наоборот, не признает «кроме мордобития никаких
чудес». И обратите внимание, как легко и просто все это
слышится и пишется! Как запоминается и «на ум кладется»!
В наше время, пожалуй, в наибольшей степени такое удавалось еще
Жванецкому и Губерману. Но и в этой области есть у Высоцкого
недостижимые, хотя и не бросающиеся в глаза, шедевры. Не сразу
заметишь, где тут затаилась ощутимая на слух, но логически затаенная
ирония: герой песни «Случай на шахте» - «в прошлом
младший офицер, его нам ставили в пример, он был как юный пионер -
всегда готов. И вот он прямо с корабля пришел стране давать угля, - а
вот сегодня - наломал, как видно, дров». В этих нескольких
строчках – четыре незаметно и мастерски сцепленные между собой
и широко известные поговорки! Неявно срабатывает эффект узнавания –
и вызывает улыбку. А ведь песня подается будто бы на полном серьезе:
человека все-таки завалило, хоть и «стахановца-гагановца-загладовца»
(обратите внимание на два новых словообразования от навязшего в ушах
«стахановца»!). И кстати, надо заметить, что сам Высоцкий
при исполнении даже самых смешных своих песен почти никогда не
улыбается: он не развлекает и не развлекается, он – работает.
Работает – и это не метафора – до крови в горле.
В
творчестве своем Высоцкий и смешлив, и драматичен, и трагичен, причем
иногда – одновременно. Разве не драматична, например, судьба
классического бича с речки Вачи («…ну, а так как я
бичую, беспартийный, нееврей, я на лестницах ночую, где тепло от
батарей. Вот это жизнь! – живи и грейся…») или
история загипсованного искателя острых ощущений («Повезло,
наконец, повезло! Видит Бог, что дошел я до точки – самосвал в
тридцать тысяч кило мне скелет раздробил на кусочки. И вот лежу я на
спине, весь загипсованный…»)? Таковы же и две его
«Покойницкие» песни, одна из которых заканчивается на
такой «веселой» – и воистину философской –
нотке: «Слышу упрек: - «Он покойников славит!» - Да
нет, я в обиде на злую судьбу: всех нас когда-нибудь кто-то задавит,
- за исключением тех, кто в гробу».
Некоторые
критики причисляли Высоцкого к разряду скоморохов, то есть
талантливых артистов-самородков, которым на Руси – по традиции
– многое дозволено, и разгульное веселье которых нередко
перекликалось с яростным скоморошьим воем (у Высоцкого: «Мой
хрип порой похожим был на вой»). И действительно, некоторые его
песни, такие как «Ярмарка» или куплеты всяческой нечисти
прямо подходят под это определение. И все же размах песен Высоцкого
бесконечно шире и зачастую просто не попадает ни под какое
определение. Так же, как ранние песни были – по его
собственному определению – «стилизацией под блатной
фольклор», обычно намного превосходя «оригиналы» в
смысловом, поэтическом и нередко даже в эмоциональном отношении, так
и «скоморошьи» песни Высоцкого «слишком»
наполнены содержанием и смыслом («Как во смутной волости лютой
злой губернии выпадали молодцу все шипы да тернии. Он обиды
зачерпнул, зачерпнул полные пригоршни, ну а горе, что хлебнул, –
не бывает горше. Пей отраву, хочь залейся! Благо, денег не берут.
Сколь веревочка не вейся – все равно совьешься в
кнут!»)
Откуда же растут народные корни поэта,
урожденного москвича, из семьи далеко не «рабоче-крестьянской»?
Каким-то образом, несомненно, повлияла на него приблатненая атмосфера
послевоенных московских двориков («А помнишь вечериночки у
Солиной Мариночки, две бывших балериночки в гостях у пацанов?
Сплошная безотцовщина: война да и ежовщина, а, значит,
поножовщина…»), но мне кажется, немалое воздействие
возымела и военная биография отца, полковника в отставке (и, как
многие считали, классического солдафона). Высоцкий сам рассказывает о
дружбе отца с героем Советского Союза, Маршалом авиации Скомороховым,
которому он посвятил одну из своих военных песен. Отец не принимал
его творчества, но косвенно вполне мог создавать питательную среду
для будущих песен-ретроспекций на военные темы. Но еще большее
влияние на творчество Высоцкого оказала личность его дяди, брата
отца, Алексея, полного кавалера орденов Красного знамени. В
своеобразном сочетании этих двух начал и вырастали сначала дворовые,
потом «переходные» (от блатных к военным: «Про
Сережку Фомина», «Все срока уже закончены»,
«Штрафные батальоны»), а потом и чисто военные песни,
нередко сохраняющие еще «дворовый» аромат: «Жил я с
матерью и батей на Арбате – здесь бы так! А теперь я в
медсанбате – на кровати весь в бинтах... Что нам слава, что нам
Клава-медсестра – и белый свет? Помер мой сосед, что справа,
тот, что слева – еще нет».
Так что с блатными
и военными песнями все более или менее ясно. Но как быть со всякими
«цыганочками», жирафами, волками, слонами, прыгунами в
длину и высоту, бегунами, боксерами, хоккеистами, шахматистами,
аквалангистами, «контрами-бандистами» и так далее и
далее? Ответ не очень сложный: в силу особенностей своего таланта и
характера Высоцкий явился необычайно чутким социальным «камертоном»
всех – выраженных и невыраженных – мыслей и чувств своего
народа. Потому и не было для него «чужих» тем, и
радостей, и болей, по отношению к которым он был не сторонним
наблюдателем, а непосредственным участником. Даже и известная
«русская» болезнь его в какой-то мере служила не столько
препятствием, сколько средством постижения национальной жизни, почти
мгновенно преломляясь в забавных и остросюжетных песенных зарисовках,
балладах, историях…
Можно только догадываться о
том, что стало бы с Владимиром Высоцким, если бы он превратился в
признаваемого властями «штатного» поэта, члена Союза
писателей. Хочется думать, что Высоцкий, прирожденный «вопрекист»
и вольнодумец, все же остался бы Высоцким. И как хорошо, что такой
«эксперимент» не был поставлен милостивой судьбой, и без
того на целую пятилетку продлившей отведенные поэтам сроки. Да и
звездная болезнь, в отличие от «русской» (и некоторым
образом – благодаря ей, своеобразно демократизирующей
российское общество. Как ни парадоксально, пьющий приобретал там как
бы дополнительный статус «своего в доску» парня: «Кроме
водки – ничего, - проверенный, наш товарищ!») обошла его
стороной.
Кое-кто на Западе, не понимая особенностей
советско-русской действительности, упрекал Высоцкого в идеализации и
воспевании блатного мира (в чем, кстати, сходился и с гэбистскими
критиками Высоцкого), односторонне воспринимаемого ими в качестве
лагерного орудия борьбы с политическими противниками режима. Что ж,
было и такое… Но эти критики не учитывали парадоксальной
реальности: взаимопроникновения – на почве общей судьбы –
рядовых, не профессиональных уголовников с политическими
заключенными, а также и давней российской традиции ностальгической
романтизации блатного мира. «Блатная песня, - писал Андрей
Синявский, - тем и замечательна, что содержит слепок души народа (а
не только физиономии вора), и в этом качестве может претендовать на
звание национальной русской песни». Так что уже в качестве
создателя своих только ранних песен Высоцкий совершенно не случайно
стал всеобщим национальным любимцем.
Другое замечание
Синявского, о том, что «блатная песня (именно как песня) в
своем зерне чиста и невинна», также может быть отнесена
непосредственно к Высоцкому («Перережьте горло мне, перережьте
вены – только не порвите серебряные струны»!), который
подчас с особо присущей ему ясностью мысли впрямую декларировал свой
гуманизм: «Сто лет бы мне не видеть этих строчек! – за
каждой вижу чью-нибудь судьбу, - и радуюсь, когда статья – не
очень: ведь все же повезет кому-нибудь!». Здесь надо еще раз
отметить, что речь идет, конечно, не об идеализации уголовного мира,
а о его романтизации, - а это не одно и то же…
А
что стало бы с поэтом Высоцким, доживи он до перестройки? Безо
всякого сомнения, ее первичные идеи, связанные с реализацией прав
человека и со свободой слова, он принял бы всей своей исстрадавшейся
по свободе душой. Хотя, в личном плане это могло вызвать и
дополнительные проблемы, ибо исчезли бы естественные при несвободе,
но и стимулирующие препятствия в его уже тогда осложнившихся
отношениях с Мариной Влади: свобода, как известно, усиливает личную
ответственность. В плане же творческом можно предположить, что
начавшаяся перестройка вдохновила бы его на целый цикл песен, в том
числе и на одну-две гениальных. Но это не могло продолжаться долго.
Великий поэт не мог не почувствовать тех оборотных явлений, которые
повлекла за собой поспешная «либерализация» общества.
Оптимизм поэта быстро бы сник перед «явлением народу»
«новых русских», свежеиспеченных «демократов»
и олигархов, налево и направо торгующих материальными и духовными
ценностями, - как никак, но все же нажитыми за долгие-долгие годы
стабильной государственности. Высоцкий же тем близок был народу, что
и будучи сатириком, никогда не был циником; он, скорее, был
романтиком, ищущим не разрушения, а укрепления таких извечных
ценностей, как любовь, дружба, да и многократно охаянный новыми
веяниями патриотизм. Нет, новое время требовало совсем других людей
и, тем более, поэтов… И еще раз утверждаешься в своем,
несколько мистическом, но и не лишенном здравого смысла представлении
о том, что большие поэты не только рождаются, но и умирают тогда,
когда требует время. Разве стала бы смерть Высоцкого в нынешние
времена столь эпическим и судьбоносным явлением, каким была она ровно
20 лет тому назад, обставленная всеми атрибутами прощания с великим
человеком: с бесчисленными народными толпами, конной милицией,
повсеместным звучанием «с намагниченных лент»?
«Мне
кажется, что у моих песен очень русские корни, и по-настоящему они
могут быть понятны только русскому человеку».
/В.
Высоцкий/
Теперь, спустя почти двадцатилетие со дня смерти
великого барда, «шансонье всея Руси» (по весьма
неточному, но масштабному определению А. Вознесенского), казалось бы,
уже нет препятствий для осознания значимости этого явления для всей
русской, «нерусской» и даже мировой культуры уходящего
тысячелетия. Прижизненная слава его, однако, была столь огромна, что
– в совокупности с некоторыми стилевыми и жанровыми
особенностями его творчества – заставляла некоторых оценивать
творчество этого ни на кого не похожего творца по некому
снобистскому, антипопулистскому принципу: слишком популярен, доступен
– значит, слишком прост, недостаточен для высоколобых
«истинных» ценителей «настоящей» культуры. В
свою очередь я, в меру своих сил и возможностей, в целом ряде статей
противопоставлял такому взгляду совершенно иное видение этой
неординарной – даже на самом звездном небосклоне –
поэтической и человеческой фигуры. Ибо, как прозорливо написал
когда-то кандидат философских наук Анат. Сидорченко, «25 июля
1980 года Владимир Высоцкий не умер – он шагнул в бессмертие».
В настоящее время, наряду со множеством различных изданий
произведений Высоцкого существует также огромное множество серьезных
статей, всесторонне анализирующих его творчество, проводятся
разнообразные семинары и конференции. С материалами одного такого
форума, а именно Международной конференции «Владимир Высоцкий и
русская культура 60-70-х годов», на котором присутствовало 60
одних только докторов и кандидатов наук, мне бы и хотелось
познакомить нашего читателя, используя для этого сборник «Мир
Высоцкого. Исследования и материалы. Вып. III,
т. 1». Как отмечается в этой книге, «география участников
конференции: 27 городов России, а также Австрия, Германия, Израиль,
Польша, Болгария, Италия, Румыния, Швеция, США, Великобритания.
Недавно сформировавшаяся новая ветвь литературоведения –
высоцковедение – собрала для общей работы специалистов разных
профилей: филологов, лингвистов, музыковедов, социологов, философов,
педагогов – всех тех, кто в различных аспектах исследует
творчество В. Высоцкого в контексте русской культуры. (Тексты
выступлений здесь не приводятся.
Завершая эту подборку
(которая могла быть и во много-много раз больше), я хотел бы добавить
несколько слов и от себя. Владимир Высоцкий, на мой взгляд, даже и на
фоне Окуджавы и Галича, остается фигурой несопоставимой. Каждый из
них, несомненно, был и поэтом и личностью самой значительной и в
своем роде единственной. Высоцкий же был еще и универсален и
абсолютен. Под универсальностью я понимаю не разносторонние его
ипостаси – актер, поэт, музыкант, исполнитель в одном лице –
здесь он, как раз, за исключением голоса, не уникален, - а
колоссальное тематическое и стилевое разнообразие его
песен.
Окуджава, по преимуществу, лирик, Галич –
сатирик, идейный боец, Высоцкий же... Имманентную способность его к
сатире и юмору самого высокого класса никому доказывать не надо,
некоторые сомневаются в его лирике, хотя она нередко достигала у него
предельно драматического и трагического звучания. Причина такого
непонимания, по-моему, прежде всего в недостаточном знакомстве с
такими его песнями, как «Белое безмолвие», «Белый
вальс», «Баллада о любви», «О двух лебедях»,
«О двух автомобилях», «Свой остров»,
«Жили-были на море... », «Оплавляются свечи»,
«Так случилось – мужчины ушли»... Не говорю уже про
всем известные песни типа «В холода, в холода», «О
друге», «Корабли постоят», «07» и др.,
но куда отнести «Баньку по-белому», «Купола»,
«Истома ящерицей ползает в костях», «Кони
привередливые», или «Райские яблоки»? Иное дело,
что песни эти настолько емкие, что они перерастают всякие жанровые и
человечьи рамки («Тесны тебе людские рамки» - писал о нем
Вознесенский). Абсолютность же Высоцкого – в созданном им
духовном пространстве, в котором он, будучи не столько актером,
сколько Индивидуумом, заставил не только театр вращаться вокруг себя,
но также и песни свои превратил в систему отсчета, вокруг которой в
60-70-е годы вращалась наша песенная Вселенная.
Мне уже
приходилось обращаться в «НРС» по поводу некоторых
искажений в понимании творчества В. Высоцкого. Но там разговор был о
нюансах, а сейчас я бы хотел высказаться по поводу более явного
недомыслия. Конкретно, я имею в виду В. Ярмолинца, который порой
утрачивает свое художественное чутье в погоне за журналистскими
эффектами.
В статье об Андрее Макаревиче (НРС, 8 ноября
1994 г) В. Ярмолинец, упоминая его «совершенно фельетонного
свойства песенки о Жириновском…», пишет далее:
«Конкретность и узнаваемость образов, блестящее умение играть
сравнениями в этих песнях ставят Макаревича в один ряд с Высоцким:
А
с населеньем разговор короткий:
Мы их расположение вернем,
Когда
затопим их рублевой водкой
И сверху Кашпировским полирнем
Я
совершенно не остерегаюсь сравнивать Макаревича с Высоцким, поскольку
оба прочно вошли в массовое сознание своих поколений».
Не
буду спорить с самим фактом такого вхождения, однако его качество, а,
точнее, тип все же различны. Я не настолько знаком с текстами песен
Макаревича, чтобы их огульно недооценивать, но, исходя из того, что
вышеприведенный текст послужил для сопоставления обоих авторов, то,
он, видимо, для Ярмолинца показателен. В таком случае я просто не
могу не возмутиться: позвольте, это же уровень самого заурядного
куплетиста, каких тьма-тьмущая! Это текст для капустника, коему
далеко до уровня рядовой авторской песни, а об уровне песен Высоцкого
и говорить нечего.
Говоря о поверхностном подходе
Ярмолинца, я предполагаю, что, возможно, ассоциацию с Высоцким
вызвала у него ритмическая близость названной песенки с одной из
забавных, но не очень значительных песен Высоцкого, написанной в виде
монолога арестованного за мелкое хулиганство алкоголика:
Я
вам, ребята, на мозги не капаю,
Но вот он, перегиб и
парадокс:
Кого-то выбирают Римским папою,
Кого-то запирают
в тесный бокс.
В этой непритязательной, хотя и достаточно
остроумной песенке, излюбленное Высоцким единение «высокого с
низким», действительно носит упрощенно-фельетонную
форму:
Церковники хлебальники разинули,
Замешкался
маленько Ватикан,
Мы тут им Папу Римского подкинули –
Из
наших, из поляков, из славян.
При власти, при деньгах ли,
при короне ли –
Судьба людей швыряет как котят.
Но
как мы место шаха проворонили?!
Нам этого потомки не
простят.
Любой мало-мальски разбирающийся в стихах человек
даже и здесь заметит безусловное превосходство Высоцкого. Но я
умышленно отметил: «в стихах», а не: «поэзии».
И здесь, и там перед нами, конечно, не поэтические шедевры, так что,
если бы творчество Высоцкого этим уровнем и ограничивалось, то я бы
против Ярмолинца ничего не имел. Но такого рода песни (в том числе и
гораздо более сильные: «Смотрины», «Антисемиты»,
«Мишка Шифман», «Товарищи ученые»,
«Бермудский треугольник», «Милицейский протокол»,
«Про речку Вачу», «На Шереметьево» и т. п.) –
всего лишь одна из множества граней многотемного, многообразного и
многожанрового творчества Владимира Высоцкого. Есть у него такие
песенные шедевры, которые выделяют его даже из ряда высших
поэтических величин, а если говорить о бардах, то это ряд бесспорный:
Высоцкий, Галич, Окуджава (можно спорить лишь о месте в этом высоком
ряду). Например, «великой песней и великой поэзией»
назвал Андрей Вознесенский песню «Кони привередливые», а
известный литературный критик Юрий Корякин заметил: «Даже одна
его песня «Мы вращаем Землю» салюта воинского
достойна».
И это совсем не исключительные примеры, а
некая цельность, которой трудно найти аналог даже в великой русской
поэзии (один из критиков определил это так: «Если Пушкин –
великий причал русского языка, то Высоцкий – это корабль,
который оттолкнулся от этого причала и поплыл дальше»).
Такая
цельность и значимость Высоцкого позволила назвать его не просто
поэтом или бардом, а явлением (поэт Р. Рождественский, философ Вал.
Толстых). «Явление Владимира Высоцкого» - феномен чисто
российский, а возможно даже – и чисто русский, когда в
соответствии с формулой Евтушенко, поэт выходит за собственные
поэтические границы, становясь трибуном, пророком, властителем дум…
Критерий же просто популярности и принадлежности к массовому сознанию
есть критерий для западного обывателя, избалованного идейной
всеядностью и вседозволенностью, не знающей всей остроты хождения без
страховки по тонкому шнуру (песня «Канатоходец»). Но это,
может быть, я уже высоко взобрался, отклоняясь от темы, хотя,
впрочем, и на бытовых «низинах» уровень Владимира
Высоцкого доступен очень немногим:
Там, за стеной, за
стеночкою,
За перегородочкой,
Соседушка с
соседочкою
Баловались водочкой.
Все жили вровень,
скромно так, -
Система коридорная,
На 38 комнаток –
Всего
одна уборная.
Здесь зуб на зуб не попадал,
Не грела
телогреечка,
Здесь я доподлинно узнал,
Почем она,
копеечка…
Мне кажется, что двух-трех запавших в
народную душу (а не в только в сознание) стихов или песен достаточно,
чтобы обессмертить их создателя. А у Высоцкого таких песен - десятки:
«Охота на волков», «Банька по-белому»,
«Братские могилы», «Штрафные батальоны»,
«Песня о земле», «Песня о друге», «Песня
о горах», «Сыновья уходят в бой», «Он вчера
не вернулся из боя», «Як-истребитель», «SOS»,
«Парус», «Купола», «Как по
Волге-матушке», «Человек за бортом», «Райские
яблоки», «Чужая колея», «Товарищи ученые»…
В. Тростников как-то написал: «А у нас был Высоцкий».
Остальное – комментарии…
Традиционное – раз в полгода –
обращение к памяти Владимира Высоцкого апеллирует к выявлению новых
(или, по крайней мере, хорошо забытых старых) истин, касающихся либо
его творчества, либо его восприятия всякими добро- и
недоброжелателями. Можно, конечно, и вообще отмолчаться, полагая, что
мавр, то бишь, бард Владимир Семенович Высоцкий свою историческую
миссию уже выполнил, а как поэт он за пределы отведенного ему эпохой
10-15-летнего пика славы не выходит. И хотя доставшейся ему
невероятной прижизненной славы хватило бы не на одного поэта, певца
или актера, но все же относить ее к одной только, хотя и
всеобъемлющей злободневности было бы весьма недальновидно. А такая
позиция существует, и она, как ни обидно, во многом определена не
недостатками, а уникальными достоинствами песен Высоцкого, которые
"не затихнут: они принадлежат народу" (Григ. Чухрай). Как
нетрудно догадаться, речь идет, прежде всего, о его популярности,
выглядевшей в глазах у некоторых всего лишь следствием будто бы
примитивизации или же всеядности, Однако кое-что все же смысливший в
области интеллекта шахматный король Анатолий Карпов "всегда
восхищался умением Владимира Высоцкого достигать в своих песнях
священной глубины мысли". Здесь я бы добавил: "и ясности
мысли", то есть такой ясности, которая делала его стих легко
читаемым", - и которой избегают подчас многие поэты, полагающие
(впрочем, не без резона), что как раз неясность обеспечивает им
требуемый эффект глубины и многозначительности. Как пишет Евг.
Винокуров в стихотворении "Поэт": "Где смысл?" –
я спросил. "Есть что-то выше смысла. На нашем свете сем не надо
смысла, сэр". Что ж, хотя в этом, я повторяю, есть резон, но все
же наш трижды безумный мир еще не настолько безумный, чтобы насовсем
отречься от ясной и чистой мысли. Здесь, специально для тех, кто не
доверяет авторитету Карпова, для "равновесия" напомню, что
и Гарри Каспаров, восхищаясь, видимо, тем же, будучи еще и человеком
весьма эмоциональным, традиционно прослушивал песни Высоцкого перед
каждым своим матчем.
Восхищался песнями Высоцкого и еще
один чемпион мира, Михаил Таль, гордившийся упоминанием о нем в
шуточной песне "Честь шахматной короны": "Мы сыграли с
Талем 10 партий – в преферанс, в очко и на бильярде – и
Таль сказал: "Такой не подведет!"
Но любили и
уважали Владимира Высоцкого не одни только чемпионы мира по шахматам.
Так, во время гастролей Высоцкого в Америке нобелевский лауреат по
литературе Иосиф Бродский подарил ему книгу своих стихов с надписью:
"Лучшему поэту России". "Высоцкий остается вершиной
нашей современной культуры", – сказал в 1981 году Булат
Окуджава, а другой талантливейший поэт-бард Александр Городницкий
заметил со скромным достоинством: "Но сколько песен все бы мы ни
пели – его нам одного не заменить". Это совсем не
единичные отзывы, а малая часть той суммарной оценки "колоссальной
личности Высоцкого" (Леонид Филатов), которую я привожу не в
доказательство его, не вызывающего сомнений гигантского поэтического
дара, а с целью подчеркнуть отнюдь не "плебейский" ранг
великого множества его ценителей. И не надо думать, что я ломлюсь в
открытую дверь, ибо существует и до сих пор этакий элитный взгляд
свысока на поэта, ставшего, по выражению Б. Ахмадулиной,
"неотъемлемой частью общего народного сознания". И,
странным образом, величайшее достоинство народности становилось в
глазах ( а подчас и в руках) тех или иных противников поэта средством
для его принижения или даже опорочивания. В частности, я имею в виду
позицию, занятую сразу после смерти барда журналом "Наш
современник" (который я, тем не менее, ценю за остроту и за
подчас неподдельную, наболевшую любовь к России). Это мое
воспоминание навеяно отнюдь не ностальгией по давним дебатам, а
гораздо более поздней (август 1993 г.) статьей в этом журнале,
посвященной знаменитой певице Г. Вишневской в связи с книгой ее
воспоминаний "Галина". Хронологически получилось так, что
очень интересную книгу эту, выпущенную в 1985 году, я прочитал только
в 1995, а, прочитав, будучи "зацикленным" на Высоцком,
сразу же обратил внимание на крайне несправедливое, на мой взгляд,
замечание певицы о "блатном истерическом надрыве". И,
конечно же, если бы это было просто единичным, частным мнением, можно
было бы с ним и не спорить. Но мне сразу же припомнилась нашумевшая в
начале 80-х статья Ст. Куняева в "Нашем современнике",
справедливо встреченная в штыки всеми поклонниками Высоцкого и
выражающая почти те же мысли. Таким образом мнение Галины Вишневской
становилось уже не частным мнением, а позицией, к сожалению,
солидаризирующейся с позицией идейных противников Высоцкого. Поэтому
данное замечание я и взял за исходный пункт своей статьи, отосланной
полгода назад в "Новое русское слово" в связи с годовщиной
смерти Владимира Высоцкого (и увязанной с недавно тогда прошедшим
пятидесятилетием Победы). В статье были затронуты и вопросы более
общего характера, также вытекающие из рассуждений Галины
Вишневской.
Но через некоторое время тема получила для
меня неожиданное продолжение в связи с прочитанной позднее и
упомянутой выше статьей "Нашего современника" (8, 1993),
довольно резко нападающей на Г. Вишневскую. И вот что интересно,
приводя почти полностью те ее рассуждения, которые у Вишневской
связаны с песнями Высоцкого, в частности, о ГУЛАГе, который "сделал
свое дело. Вот он, сегодняшний русский человек. Он орет, вопит на
весь мир своим пропитым, хрипатым голосом и воет, как затравленный,
загнанный, но все еще очень сильный зверь... Что же должен был
пережить народ, через какие моральные ломки пройти, чтобы эти блатные
истерические вскрики уркагана находили такой массовый отклик во всех
слоях советского общества!" Там же: "И, проливая пьяные
слезы, они воют вместе с ним, им все это близко, понятно и надрывает
душу". Сразу замечу: непонятно, как в этот сильный, но почти
целиком созданный накипевшей фантазией певицы образ вписываются
упомянутые выше шахматисты и барды, а также, например, поэты
Евтушенко и Вознесенский, писатели Адамович и Трифонов, композиторы
Петров и Шнитке, космонавты Гречко, Севастьянов, Иванченков... - не
говоря уже о деятелях театра и кино, философах и литературных
критиках, да и о многих-многих других знаменитостях? Бдительный "Наш
современник" реагирует на это вполне естественным образом:
"Когда в начале 80-х появились статьи о всенародно известном
актере с Таганки (Чувствуете издевку? - Я. М.), очень сильно схожие
по смыслу с характеристикой, данной Вишневской, на авторов этих
статей обрушилась, подобно своре, спущенной с цепи (! – Я. М.),
целая армада почитателей Высоцкого. Нет смысла сейчас вспоминать все
обвинения (вплоть до политических), которые они предъявляли к тем,
кто пытался беспристрастно (! – Я. М.) оценить его песенное
творчество. Что, однако, характерно, ни звука о Вишневской в этом
хоре не прозвучало, хотя "Галина" вышла на русском аж в
1985 году. И за все эти восемь лет ни один из любителей Высоцкого не
вздумал "защитить честь" актера от бывшей примадонны
Большого театра. Все "защитники" и "почитатели",
устроившие истерику 10 лет назад, благополучно заткнулись".
При
таком водовороте эмоций и повороте событий я уже просто своим долгом
считаю вернуться к некоторым мыслям, высказанным мной в предыдущей
(неопубликованной) статье в надежде – по "доброму совету"
единомышленников Ст. Куняева – защитить честь не какого-то
"актера с Таганки", а поэта-выразителя народных дум и
чаяний, Владимира Высоцкого. И очень обидно будет, если "Новое
русское слово" опять займет позицию умолчания, не поместив этот
материал в порядке хотя бы полемики или письма в редакцию (если
позволяет объем). Я упорно возвращаюсь к "своей" теме, хотя
после современниковской статьи в защите, скорее, нуждается уже сама
Галина Вишневская. Болезненная парадоксальность ситуации, как мы
видим, в том, что своей односторонней (ибо кроме песен, надрывающих
душу, у Высоцкого есть еще масса песен, вызывающих неудержимый смех)
оценкой творчества Высоцкого певица волей или неволей оказалась в
стане самых откровенных своих противников. В отличие от них, однако,
моя "линия защиты" направлена вовсе не на обвинение, а, так
сказать, "во спасение"...
Итак, "блатной
истерический вскрик”, "надрывающий душу вой"... Что
еще? Пока хватит. Исследователи творчества Высоцкого давно уже (а
рядовые любители – еще давней) пришли к выводу, что "надрыв"
певца – вовсе не идентичен блатному надрыву, а представляет
собой незаурядный по своей жизненной достоверности крик души,
выраженный в разнообразных (человеческих, сверхчеловеческих,
нечеловеческих) ситуациях: "Спасите наши души! Мы бредим от
удушья!", "Идет охота на волков. Идет охота!",
"Протопи ты мне баньку, хозяюшка! Распалю я себя, раскалю... ",
"Посмотрите: вот он без страховки идет... ", "Чуть
помедленнее, кони, чуть помедленнее!"... И, пожалуй, нет
преувеличения в словах Михаила Ульянова: "Эти песни были как
крик, как стон, как хруст разрываемого сердца".
Можно
смело сказать, что никому из певцов – не исключая даже и
Шаляпина – не удавалось столь органично сочетать мощнейший
голосовой фактор с глубиной выраженного в нем переживания. Последнее
обстоятельство имеет своей вполне объяснимой причиной авторское
отношение к тексту, певца – к поэту. Будучи непосредственно
причастным к заложенному в песне содержанию, Высоцкий отнюдь не
любовался своим вокалом, а в самом прямом и грубом смысле надрывался,
"рвал глотку". Известен случай, когда потрясенная
состоянием его голосовых связок после выступления на концерте
женщина-врач заявила: "Я не понимаю, как с таким горлом не
только петь, но и вообще жить можно". Но Высоцкий и жил, и пел.
Пел и играл и в прединфарктном, и в послеинфарктном состоянии,
потрясая не только любителей, но и профессионалов...
Я
почти убежден, что Высоцкий если и эволюционировал, то только в
"техническом" отношении, являя этим свойственную
сверходаренным личностям роковую заданность своей гениальности. Я не
имею возможности сейчас распространяться на большую и до сих пор,
кажется, не разработанную тему его ранних, "блатных" песен,
но думаю, сам факт их необычайной популярности отнюдь не только в
маргинальной, но и в самой что ни на есть интеллектуальной среде
(обстоятельство, практически чуждое 3ападу; слова Евтушенко о том,
что "интеллигенция поет блатные песни" относятся, прежде
всего, к ранним песням Высоцкого) указывает на то, что мы имеем дело
с чем-то гораздо большим, чем просто талант. В этих песнях
присутствовали уже почти все характерные особенности явления,
определяемого как "песни Высоцкого" – в том числе, и
злополучный "надрыв", дававший основание его
недоброжелателям классифицировать и вообще чуть ли не все его
песенное творчество как уголовщину. (Что говорить о недоброжелателях,
когда и такой явный доброжелатель Высоцкого, как поэт Андрей
Вознесенский писал: "О златоустом блатаре рыдай, Россия! Какое
время на дворе – таков мессия!" - хотя, как видим, сказано
это отнюдь не в отрицательном смысле, а, напротив, как высшая из
возможных – при данных обстоятельствах оценка). И вот,
несколько отступая от непосредственного анализа песен Высоцкого, хочу
отметить другую вытекающую из пафоса Галины Вишневской ошибку. Суть
ее можно уловить уже из приведенной в эпиграфе строчки из
стихотворения Некрасова. Однако должен уточнить, что еще задолго до
советского ГУЛАГа выдающийся русский критик Виссарион Белинский
писал: "Грусть есть общий мотив нашей поэзии – и народной,
и художественной. Русский человек и в старину не умел шутить забавно
и весело ... и лучшие народные песни наши – грустного
содержания. Нигде Пушкин не действует на русскую душу с такой
неотразимой силой, как там, где его поэзия проникается грустью, и
нигде он столько не национален, как в грустных звуках своей поэзии.
Вот что говорит он сам о грусти, как основном элементе русской
поэзии:
“... Мы все поем уныло. Грустный вой
песнь
русская. Известная примета!.."
(Конец цитаты)
Но
слова Белинского можно было бы с полным правом отнести и к Владимиру
Высоцкому, у которого эта тоска была, к тому же, ярко
мотивирована:
Волга песни слышала хлеще, чем
"Дубинушка"-
вся вода исхлестана пулями врагов, -
и
плыла по матушке наша кровь-кровинушка,
стыла бурой пеною возле
берегов.
Долго в воды пресные лили слезы строгие
берега
отвесные, берега пологие –
плакали, измызганы острыми
подковами,
но теперь зализаны злые раны волнами...
Так
что совершенно не случайно, по словам самой Галины Вишневской, "народ
породил Высоцкого и признал его своим бардом, трибуном, выразителем
своего отчаяния и своих надежд". Что ж, казалось бы, отличная
характеристика! Но ведь Вишневская имеет здесь в виду народ,
"потонувший в дремучем пьянстве, одичавший в бездуховности"
- и именно в этом непростительная ошибочность ее позиции. "Рожденные
рабами", опустившиеся или же лишенные интеллекта люди просто,
так сказать, по условию не могли стать слушателями "Охоты на
волков", "Чужой колеи", "Человека за бортом",
"Баллады о борьбе", "Гербария" и так далее;
такого типа люди были к нему просто равнодушны или же становились его
злейшими врагами, огульно обвинявшими певца в чем угодно, в том числе
и в непатриотизме (таковой, например, была реакция на "Нейтральную
полосу"), что является, по-моему, не просто несправедливостью,
но и буквально клеветой. При особой чуткости поэта к слову, при его
отношении к "пылу барабанящей лжи" (А. Прасолов) и фальши,
Высоцкий мог позволить себе прямую декларацию любви к Родине только в
аранжированных уголовной тематикой произведениях: "Если Родина в
опасности - значит, всем идти на фронт" или "Кровь лью я за
тебя, моя страна, - а он сидит и в ус себе не дует"... Позицию
Высоцкого здесь, пожалуй, можно было бы выразить словами из его же
"Штрафных батальонов": "Ведь мы ж не просто так –
мы штрафники, - нам не писать: "Считайте коммунистом". Все
это примеры из песен, которые можно отнести к переходным от его
"блатного" цикла к песням военным: в собственно же военных
песнях Высоцкий находит гораздо более сильные поэтические
средства.
От границы мы Землю вертели назад,
было
дело сначала,
но обратно ее раскрутил наш комбат,
оттолкнувшись
ногой от Урала.
Наконец-то нам дали приказ
наступать,
отбирать наши пяди и крохи
но мы помним, как
Солнце отправилось вспять
и едва не зашло на востоке.
Сам
же Высоцкий на вопрос анкеты о любимой его песне ответил: "Вставай,
страна огромная" - в сочетании с его собственным военным циклом
это достойный ответ очень многим недоброжелателям. Интересно, кстати,
что среди последних и трижды прославленный (как математик, как
диссидент и как автор "Русофобии") академик Игорь
Шафаревич, которому "всегда казалось, что Высоцкий очень
стандартен. Один и тот же голос (? - Я. М.), одни и те же интонации -
это как штампованные (! – Я. М.) изделия", – тем
более, что, по мнению Шафаревича, Высоцкий был "проводником в
массы взглядов "малого народа". Между прочим, из сочетания
этих двух высказываний бывшего диссидента (каковому, казалось бы,
должен был быть близок Высоцкий как автор множества остросатирических
песен, в которых он не только призывал выбираться к свободе "своей
колеей", но и прямо звал под свои – духовные, разумеется –
знамена: "За мною! Прочь со шпилечек, сограждане жуки!) можно
вычислить и основной мотив нелюбви определенной категории лиц (мягко
назовем их "консерваторами"), для которых Владимир
Семенович Высоцкий был –при всей своей народности (большой, а
не "малой"!) – все же недостаточно "свой".
Признаюсь, что мне это даже немного обидно, ибо в консерватизме, при
всех его недостатках, присутствует и симпатичный мне идеализм, некая
наивная чистота взглядов, имеющая, к сожалению, оборотной своей
стороной непременный "поиск врага" - с вытекающими отсюда
последствиями... Такая антипатия "справа" к Высоцкому –
творцу множества военных песен, мне долгое время казалась непонятной
– пока я однажды не взглянул на это дело "их"
глазами, разглядев, что и без того не слишком четко сформулированный
патриотизм барда окончательно растворялся в его подозрительном
интернационализме:
И било солнце в три луча,
сквозь
дыры крыш просеяно,
на Евдоким Кириллыча
и Гисю
Моисеевну.
Она ему: "Как сыновья?" -
"Да
без вести пропавшие!
Эх, Гиська, мы одна семья -
вы тоже
пострадавшие.
Вы тоже пострадавшие,
а, значит,
обрусевшие:
мои - без вести павшие,
твои – безвинно
севшие"
Прозревая, я обнаружил этот «ужасный»
интернационалистский подход уже и в ранних песнях барда:
А
до войны - вот этот склон
немецкий парень брал с тобою,
он
падал вниз, но был спасен,
а вот сейчас, быть может, он
свой
автомат готовит к бою.
Высоцкий, будучи родом из военного
детства, пишет все же от лица того времени, когда все "реже,
меньше ноют раны: четверть века - срок большой. Но в виски, как в
барабаны, бьется память, рвется в бой". И поэтому все его
военные песни - с дистанции времени - пронизаны не столько священной
ненавистью к врагу, сколько, пожалуй, христианским
сочувствием:
Зашагали вы в новый крестовый поход,
и
крестов намалевано вдоволь.
Что вам надо в стране, где никто вас
не ждет,
что ответите будущим вдовам?
Заявленный уже
в ранних песнях, этот гуманистический аспект ("Сколько павших
бойцов полегло у дорог – кто считал, кто считал!..) позднее
звучал уже постоянным рефреном:
Нынче вырвалась, будто из
плена, весна.
По ошибке окликнул его я:
"Друг, оставь
покурить!" - а в ответ – тишина...
Он вчера не
вернулся из боя,
И - совершенно в духе Высоцкого,
очеловечивавшего все, что попадало в сферу его поэтического видения –
звучит боль и за деревья ("И деревья в смоле – грустно
им"), и за птиц ("Гнезд на крышах не вьют аисты"), и
за саму Землю:
Как разрезы, траншеи легли,
и воронки
- как раны - зияют.
Обнаженные нервы земли
неземное
страдание знают.
В таком одушевлении всей окружающей
природы есть, несомненно, что-то языческое, - но не в варварском, а в
том лучшем смысле этого слова, которое означает не только единение
человека с природой, но и вообще единство всего – человеческого
ли, Божеского ли – мира.
Все единою болью болит,
и
звучит с каждым днем непрестанней
вековечный надрыв
причитаний
отголоском старинных молитв.
Мы вас встретим и
пеших, и конных,
утомленных, нецелых, любых, -
только б не
пустота похоронных,
не предчувствие их.
Мы вас ждем -
торопите коней!
В добрый час, в добрый час, в добрый час!
Пусть
попутные ветры не бьют,
а ласкают вам спины,
а потом
возвращайтесь скорей:
ивы плачут о вас,
и без ваших
улыбок
желтеют и сохнут рябины.
И в заключение хочу
привести возложенные когда-то на свежую могилу поэта слова моего
друга, философа Анатолия Сидорченко: «Владимир Высоцкий был
гением, несравненным по своей самобытности и оригинальности
самовыражения. В песнях этого "златоустого блатаря"
проникновенный ум всегда обнаружит великого мыслителя – смелого
философа и тонкого психолога, обладающего необыкновенным
художественно-социологическим зрением. В историю русской культуры он
войдет также как образец гражданского мужества и интеллектуальной
честности...
В его песнях – ни одной конъюнктурной
ноты, ни одного фальшивого аккорда. В этом чародее русского слова
великий поэт и великий гражданин слились воедино. О нем с полным
правом можно сказать словами его великого предшественника, поэта
Пьера Жана Беранже: «Благослови судьбу! Поэзия твоя /вела
вперед ряды великого народа. Стихи твои дошли до дна его глубин, /им
вторила в толпе бродившая свобода».
Лос-Анджелес, 12
января 1996 г.
(Статья позднее была опубликована, но в
сильно урезанном виде).
Смерть Владимира Высоцкого потрясла Россию.
Окуджава был еще жив. Галич уже погиб где-то в очень далекой от всех
нас стране, а Высоцкий – он был всегда живой, рядом с нами
всегда звучал его неповторимый голос... И вот Высоцкий умер. И узнали
мы эту печальную новость, конечно же, от “вражеских голосов”.
Откуда-то “оттуда”, на волне то ли “Свободной
Европы”, то ли простой “Свободы” вечером 25 июля
донеслись до нас слова бывшего советского писателя Анатолия
Гладилина: “Владимир Высоцкий – это было явление –
я не боюсь этого слова - явление в нашей культуре. И смерть его –
это огромная потеря для нашей русской культуры”.
Попасть
в Москву в дни Олимпиады было невозможно, но для советского человека
ничего невозможного нет. Отсутствие билетов на Москву в ленинградских
кассах автоматически означало наличие огромного числа свободных мест
во всех видах транспорта – и за 15 рублей (старых, советских)
“на лапу” проводнику я заполучил целое единоличное купе в
“Красной стреле”. Фантастика! Как пел Александр Галич:
“Лишь при советской власти такое может быть!”
И
было утро 28 июля 1980 года, день похорон Владимира Высоцкого.
Водитель такси в утренней Москве был изумлен моим сообщением о смерти
великого барда, но вся территория вокруг Театра на Таганке была уже
переполнена народом. Я не буду описывать давно уже известные детали
всех событий этого дня, приведу лишь один забавный и показательный
для тех времен случай. Очередь к театру почти не двигалась, я включил
свой японский, приобретенный в «комиссионке» магнитофон с
записями Высоцкого. А в конце кассеты шло упомянутое ранее
выступление Гладилина. Вокруг меня немедленно образовалась небольшая
толпа. Толпа эта состояла, видимо, не из одних поклонников Высоцкого,
ибо уже через несколько минут появились несколько бдительных стражей
порядка в чинах, начиная с капитана и выше. Так как пробиться ко мне
сквозь возбужденную толпу им не удалось, это повлекло за собой
появление еще более высокого милицейского чина в форме генерала,
который издалека прокричал буквально эпохальную фразу: “Что это
вы там права человека крутите?!” (передаю дословно). Народ
опять бросился мне на выручку, но тут я сам, испугавшись возможного
развития событий, миролюбиво предложил: “Пропустите товарища!”
И дальше я спросил у товарища генерала: “А в чем дело? Разве
нельзя слушать песни Высоцкого? В такой день?!” И высокий чин
со всей своей генеральской искренностью признался, что и сам очень
любит песни Володи, но вот этого,.. ну, всякую пропаганду заграничную
– этого не надо. Подав мне свою дружескую руку, мой новый
единомышленник удалился. И тут от толпы отделяется некий гражданин в
джинсах (что уже само по себе подозрительно) и толково мне
разъясняет, что руку-то мне пожали, но в случае отрыва от народных
масс может случиться и нечто похуже, после чего предлагает личную
опеку и меня, и моего японского магнитофона. Гражданин,
действительно, не отрывался от меня и даже активно помогал в
переноске упомянутой заграничной тяжести. “Личность в штатском
- парень рыжий - мне представилась в Париже... ” - голосом
Высоцкого пела моя оробевшая душа, мучительно припоминая
соответствующие статьи Уголовного кодекса. Но личность в штатском
оказалась совсем не той, за кого я ее принимал, что проявилось уже во
время бескомпромиссного штурма Таганки, успешнее завершившегося
позднее марш-броском на Ваганьковское кладбище. И была проникновенная
мужская встреча с суровыми геологами с крайнего Севера и бессонная
ночь у крепостных стен Ваганьково. Навязчиво звучало в мозгу: “Москва
Высоцкого хоронит...”
“Москва Высоцкого
хоронит” -
молотит строчка у виска.
Эй, чуть
помедленнее, кони!
Хоронит гения Москва.
Наветы,
слухи, кривотолки -
Великих вечная судьба.
Но о любви
людские толпы
Расскажут сами за себя.
Молчанье,
крики, славы бремя,
Бессилье силы и управ...
Но ничего,
покажет время,
Кто правым был, а кто неправ.
Глаза,
раскрытые в потемки,
Душа, открытая всему...
Но ничего,
придут потомки -
Они рассудят, что к чему.
Сегодня он
не всеми понят,
И оттого - черней тоска.
Москва Высоцкого
хоронит...
Хоронит гения Москва..
Я положил листок со
стихами на могилу Высоцкого, даже не подписав их, - но не по
забывчивости, а умышленно, просто посчитав неудобным эксплуатировать
великое имя ради своего мелкого тщеславия. Зато потом, признаюсь,
жалел об этом, встречая свое стихотворение в расходившихся по стране
списках посвящений то под именем Андрея Вознесенского, то под именем
Никиты Высоцкого, - в чем, конечно, вина не их, а не слишком
добросовестных составителей этих списков.
А потом еще
несколько плодотворных дней, заполненных мужскими беседами, чтением
Солженицына и посещениями Ваганьково, я провел со своим новым
знакомым, оказавшимся, к счастью, не “личностью в штатском”,
а, напротив, ярым диссидентом, в миру - Сидорченко Анатолием
Ивановичем, человеком со вполне пристойной биографией кандидата
философских наук, увенчанной несколькими годами тюрьмы и психушки, и
обладающим, ко всем этим достоинствам, весьма неплохим слогом.
“Владимир Высоцкий был гением, несравненным по своей
самобытности и оригинальности самовыражения. В песнях этого
“златоустого блатаря” проникновенный ум всегда обнаружит
великого мыслителя – смелого философа и тонкого психолога,
обладающего необыкновенным художественно-социологическим зрением. В
историю русской культуры он войдет также, как образец гражданского
мужества и интеллектуальной честности... Несомненно, этот богатырь
земли русской будет вечно жить в памяти своего великого народа. 25
июля Владимир Высоцкий не умер – в этот день он шагнул в
бессмертие”, - так писал Анатолий. Любимой его песней была,
конечно, “Охота на волков”. И еще - “Кони
привередливые”, “Банька по-белому”... А как точно
звучал для нас в эти дни “Памятник” Высоцкого!
Тишина
надо мной раскололась,
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш
ударил направленный свет.
Мой, отчаяньем сорванный
голос,
Современные средства науки
Превратили в приятный
фальцет...
Осенью я вернулся на Камчатку, где плавал на
разных рыбопромысловых судах и немного сотрудничал с местной прессой.
И они поинтересовались: не привез ли я им из дальних странствий
чего-нибудь новенького? И я ответил, что ничего, кроме смерти
Владимира Высоцкого меня сейчас не занимает, а потому могу предложить
лишь стихи на эту тему, каковые они, мол, все равно не напечатают –
речь шла не о том, а о другом стихотворении, которое я считал более
“мягким”, хотя тоже непубликабельным. Но они сказали:
“Это то, что нам надо!” и – в газете “Рыбак
Камчатки» – напечатали! Чудо?...
Не ждите,
товарищи, чуда -
Не много на свете чудес, -
И он не
вернется оттуда,
Куда он навеки исчез.
Немного
подержат в секрете,
Прольется из строчек вода...
Другого
такого на свете
Не будет уже никогда.
Лишь в строчках
да в лентах магнитных
И голос певца, и душа...
Дробятся
гитарные ритмы,
Привычные схемы круша.
Но снова
проклятая слава
Спокойно лежать не дает:
Чуть-чуть за
ворота, направо
Стоит у могилы народ.
Спросить бы:
вчера были где вы?
Где был ваш порыв и почин?
Смотрите: в
аллее налево
Сережа Есенин почил.
Вкусил он того ж
каравая,
Изведал чернил и белил –
Такая же слава
шальная,
Такая же тяжесть земли.
Цветы на могиле
живые,
Под ними – поэт... неживой.
Нависли холмы
роковые
Над буйной его головой.
Напечатали – не
побоялись, но вскоре имели кое-какие неприятности. Опять же –
подвела Америка, передав эти стихи по своему “Голосу”.
Меня же за этот проступок некоторое время не выпускали в море
(Камчатка – погранзона, а от этих стихоплетов всего можно
ожидать), но потом все же выпустили, видимо, проверив по своим
каналам и убедившись в моей преданности – несмотря на отдельные
прегрешения – народу и партии... Однако слово уже было сказано,
и – слово за слово – пошла потихоньку раскручиваться
машина, питаемая голосом и душой Владимира Высоцкого и выраженная
мной в попурри на темы его песен:
Я оглох от ударов
ладоней,
Голос свой мне уже незнаком,
Я хриплю: - Чуть
помедленней, кони!
Вы куда, с неживым ездоком?!
Не на
розовой мчал я лошадке,
Нет, ребята, все было не так:
Я по
жизни шагал без оглядки,
Мои кони плясали не в такт.
Я
ведь женщин любил и проказы,
Жил, как мог, я на грешной
Земле.
Не смолчал, не сфальшивил ни разу –
Почему ж
моя кровь на нуле?
Не любил я фатальных исходов,
С
каждым днем жажда жизни сильней
Не видать уж восходов,
заходов,
Не встречать ни врагов, ни друзей.
Рвусь из
сил и из жил, и из кожи,
Не дожив, не допев, и не до...
Все
же песню свою подытожил,
Начав робко ее с ноты “до”.
«И
хоть я во все светлое верил,
Например, в наш совейский народ,
Не
поставят мне памятник в сквере,
Где-нибудь у Петровских
ворот».
Не на равных играют со мною,
Я ору, что
на том и стою:
Я ж дорогой не шел столбовою,
И в чужую не
лез колею.
Эта ночь для меня вне закона,
Но не
выклюет глаз воронье:
Я уже ни во что не закован –
Даже
в бренное тело свое.
И толпится у гроба Россия,
И
цветы – что ни день, то свежей...
Лучше бы души поэтов
босые
Сберегали от острых ножей!
Но шло время. Спадал
ажиотаж первых дней и казалось, что вместе с ним исчезает и память о
Володе. И на страну надвигается что-то черное... или серое. В моем
восприятии это было так:
Умер он. И уже отмолчались.
На
Ваганьково стало пустей.
Безымянные лица качались
На волнах
затухавших страстей.
Умер он. Потихоньку смеркалось,
Звуки
песен стихали во мгле.
И отплакалось, и отстоялось –
Как
и все на болезной Земле.
Умер он. Ордена и медали
Не
несли, на подушки надев.
Он смотрел, как его опускали
Под
зеленое небо дерев.
Умер он. И смотрели глазницы
На
июльское небо мертво...
Гнусно каркали черные птицы,
Отмечая
свое торжество.
Умер он. И – я слышал от женщин
–
Говорили в высоких домах:
«Слава Богу, одним…
стало меньше» –
И метались на черных крылах.
Умер
он. Говорили: «От Бога» –
И внимали покорно
молве.
И шептались…И чья-то тревога
Пробежала по
сонной листве.
Умер он. И отныне не будет
Менестреля,
шута, бунтаря...
Не заметила пресса, что люди
Проводили его
как царя.
Умер он. И не выйдет на сцену,
Не живет, не
поет и не пьет...
А родные газеты Дассеном
Огорчили
российский народ.
Двухколесные ленты вращались,
Удаляясь
под цокот страстей.
Умер он. И уже отрекались,
Уходя в
монастырь новостей...
Застой крепчал – так, по
крайней мере, тогда казалось. Впрочем, были явления и похуже. Застой
ведь обозначал и некоторое послабление, хотя бы и в форме
либерализации цензуры, плодами которой могли пользоваться не только
сторонники, но и противники Высоцкого. И водораздел между ними
проходил отнюдь не вдоль художественной границы: кое-кому достаточно
было и одной пацифистской “Нейтральной полосы”, чтобы
припомнить о не совсем чистых “расовых корнях” барда;
здесь закладывалась уже та тропинка к «Памяти» (еще,
правда, не слишком похожая на грядущую “тропу войны), одним из
первых на которую вступил в общем-то неплохой, но, пожалуй, чересчур
патриотически активный поэт С. Куняев. Еще до приобретения
собственной трибуны в “Нашем современнике”, Куняеву
предоставила таковую либеральная “Литературка”:
“Напрасный труд – отрывать Высоцкого от моды, которую он
сам создал. Лирический герой песен Высоцкого, как правило,
примитивный человек, - полуспившийся Ваня, приблатненный Сережа,
дефективная Нинка и т. д. Надрыв этого человека – окончательный
разрыв с идеалом”. Явно предвзятое отношение к барду, имеющее в
своем основании лишь частичное отношение к его творчеству в целом,
вызвало волну возмущения в среде поклонников Высоцкого. И тогда
родилось емкое словечко “скунявился”, и вскоре оно стало
самым ругательным среди поклонников Владимира Высоцкого. А у меня
лично оно вызвало еще и ассоциацию со скунсами, возможно, излишне
резкую, но тогда, из нашего кухонного “подполья”, такая
форма ответа выглядела единственно достойной реакцией на легко
угадываемый “антимасонский” подтекст куняевской
статьи...
Всё, как обычно: вьются тучки,
Ползут
клопы, сверчат сверчки...
Куняев чертит закорючки,
Надев
для важности очки.
Летит “мыслитель” по
орбите...
Куняев, не гони коней!
Ваш счетчик щелкает,
учтите! -
Не жалко мне таких парней.
Ах, эти скунсы,
скарабеи!
Святых накладывая грим,
Они завистливо
скорбели,
Что мы не их обожествим.
Пока кругом грызня
да войны,
Найдут доходней колею...
Но ты, Володя, спи
спокойно
В своем Ваганьковском раю!
Ты как корабль на
приколе:
Вдали врагов, вблизи зевак, -
Но ты застрял им
костью в горле:
И надо б вынуть – да никак!
Володя!
Звук твоих мелодий
Орде ползучей не с руки –
Все как
обычно: к непогоде
Шуршат навозные жуки...
Действительно:
все как обычно. Новое – хорошо забытое старое, хотя в
морально-политический подтекст “новой” критики были
внесены нотки, вызванные как вскрывшимся “неблагородным”
происхождением барда, почитаемого многими за великого русского поэта,
так и незаметно меняющейся ситуацией в стране. Однако мой ответ
Куняеву не вносил, собственно, ничего нового в тот давний “Спор
с критиком”, который, с долей наивности и оптимизма 60-х,
содержался в стихах, сочиненных мною еще в 1967 или 1968 году (отсюда
несколько зауженная оценка творчества Высоцкого) в форме диалога с
неким критиком и врученных лично Владимиру Семеновичу во время
ленинградских гастролей Театра на Таганке.
“Он
прославляет мир блатной
И славой тешится скандальной,
Идее
служит он не той
Своей песней аморальной.
Коль он
народен – почему
Нет слов высоких о народе?
С такой
свободой – не пойму, -
Ну, как еще он на свободе?
Дурит
– хотя и не дурак,
Да он и трезвый – словно
пьяный... ”
Довольно, критик, так-растак! -
Судить
еще поэта рано.
Ужель тебе не надоел
Согласий хор
многоголосый?
Ужель ты не поднаторел
Умнее выдумать
вопросы?
Коль ты не видишь пред собой
Из мглы
встающее светило,
О чем беседовать с тобой –
Пока
тебя не озарило?
Цензуре слава и виват,
Но все ж из
моды вышли розги.
Иль до сих пор вам, виноват,
Всевоздержанье
сушит мозги?
Талант всегда наводит страх –
Так
поднимите, критик, ручки!
Он нам поведал о мирах,
Где нет
аванса до получки,
Где только счетчик – щелк да
щелк,
Где жизнь на жизнь непохожа...
И наших гладких мыслей
шелк
Он так бестактно растревожил!
Ворвался в
крепости квартир
Не соловьиной бодрой трелью,
А раздолбал
наш утлый мир
Своею песенной шрапнелью,
И не простой
“забавы для”,
И не в угоду глупой моде,
Он
прокричал, что есть земля,
Где “ничего не происходит”.
Но
был желанен этот крик
И тормошил тела и души –
И дух
мятежный в нас проник
И не оставил равнодушных.
Не
знаю, сохранился ли этот листок у Володи, но тогда, в июле 1972 года,
он пожал мне руку и поблагодарил за мои стихи...
“Гениальным следует
назвать такого человека, который живет в сознательной связи с миром,
как с целым. Гениальное есть вместе с тем и истинно божественное в
человеке”.
(О. Вейнингер)
“Пушкин -
великий причал русского языка, а Высоцкий - корабль, который
оттолкнулся от этого причала и поплыл дальше”.
(автор
цитаты неизвестен)
Начнем с определения. Словарь
иностранных слов утверждает, что гений - высшая степень творческой
одаренности и – соответственно – человек, обладающий
такой одаренностью. Философский словарь говорит почти то же самое. Но
еще Отто Вейнингер (“гениальный юноша”, как называл его
Николай Бердяев) отмечал, что такое толкование годится лишь для
широкой публики, не замечающей полнейшего разграничения двух понятий:
таланта и гения, “между которыми лежит целый мир”. И
философский словарь, отмечая отличие гения от таланта, добавляет, что
“творения гения характеризуются исключительной новизной и
самобытностью, особым историческим значением для развития
человеческого общества... О. Вейнингер указывает также на способность
гения вмещать в своем понимании как можно большее число людей,
оставаясь, однако, самим собой. “Чем больше людей человек
вмещает в своем понимании, тем он гениальнее, тем отчетливее,
интенсивнее отражены в нем эти люди”.
Понятие
гениальности – многогранное понятие, вплоть до “божественного
безумия” по Платону, но ограничимся пока приведенными выше и
достаточно очевидными гранями. В какой степени они приложимы к
личности и к творчеству Высоцкого? Скажу сразу, что для очень многих
людей гениальность Владимира Высоцкого самоочевидна – к этим
людям я отношу и самого себя. И в то же время я не хотел бы, чтобы
такая убежденность представлялась кому-то лишь как акт веры, не
имеющей под собой иного, рационального свидетельства. Знатоки
Высоцкого, в соответствии с приведенным определением, без особых
усилий увидят подтверждение его гениальности в необычайном множестве
созданных им образов, прототипами которых являлись, конечно, не
волки, не канатоходцы, не иноходцы, не покойники, не микрофоны и, тем
более, не морские суда или “Яки”-истребители. Все эти
многочисленные “Я”- воплощения Высоцкого идут, в
основном, не из осторожного эзопова лукавства, а из присущей гению
универсалистской тяги (“божественное в человеке” - О.
Вейнингер), к “сознательной связи с миром, как с целым”
путем максимального расширения образного диапазона и выхода за
литературные и всякие иные пределы. И, кстати, запредельность его
творчества является, пожалуй, главным отличием от всего того изобилия
поэтических талантов, которыми необычайно богаты 60-е и, по инерции,
еще и 70-е годы. Любители Высоцкого ревностно сметали с пьедестала
некую самодостаточную фигуру: “Евтушенко не влезет на трон твой
пустой”, - пылали праведным (хотя, по-моему, не совсем
справедливым гневом к этой, при всех ее минусах, действительно
“большей, чем поэт” личности) бесчисленные создатели
“Венка Поэту”, но обходили почтительным молчанием
истинных “соперников” Высоцкого на бардовском “троне”
- Окуджаву и Галича. Я решаюсь все же задеть эти незаурядные фигуры
отнюдь не с практической, а с сугубо теоретической целью, идущей от
обоснования своего тезиса о гениальности Владимира Высоцкого, и
соответствующего сопоставления гения и таланта.
“Запредел”
вот, пожалуй, тот золотой ключик, с помощью которого открывается
“загадка” Высоцкого. И хотя я всегда именно так и
представлял, но само слово было найдено не мной, а Людмилой
Абрамовой, всеми позабытой в скорбные минуты прощания второй женой
поэта, матерью его сыновей, скромно идущей “по самой кромке от
взрывной его воронки” (из песни Вероники Долиной). На фоне
Марины рядовая жена-актриса почти совсем не замечалась, однако
интервью с ней позволяет рассмотреть в Л. Абрамовой не только
случайную и временную попутчицу поэта, а своеобразную личность,
достойную его выбора. Она с некоторой оговоркой решается нарушить
табу, связанное с идейной и элитарной “неприкосновенностью”
имен Окуджавы и Галича: “Но вот мое личное мнение: Володя с
самого начала значительно крупнее, чем Окуджава или Галич. У Володи
много раз были выходы за пределы, совершенно за пределы –
настолько, что после этого ничего не скажешь, кроме “Ты, Моцарт
– Бог, и сам того не знаешь”. Эти выходы вне
человеческого понимания, выше собственных возможностей: они у Володи
были, и их было много. И происходили они совершенно неожиданно. Идут
у него “шалавы”, например, и потом вдруг –
“Штрафные батальоны”! Тогда он этого не только оценить,
но и понять не мог. А это был тот самый запредел. У интеллигентных,
умных, взрослых людей, таких, как Галич и Окуджава, - у них такого не
было. У них очень высокий уровень, но они к нему подходят шаг за
шагом, без таких чудовищных прыжков, без запредела”. На
возражение интервьюера о том, что “Высоцкий часто называл
Окуджаву своим учителем”, Абрамова отвечает: “Тут дело не
в том, что Володя не кажется мне учеником Окуджавы. В чем-то, может
быть, и ученик... Образ человека, который вышел с гитарой и
непоставленным, непевческим голосом излагает какие-то очень хорошие
поэтические тексты, - в этом, может, быть, да, Окуджава –
учитель. Но все-таки Окуджава гораздо ближе к профессиональной
эстрадной песне, а не к тому открытию, которое сделал Володя. К этому
открытию ближе Вертинский и Миша Анчаров. Пока Анчаров поет сам –
он там, с Володей. И Вертинский. Ведь почему невозможно спеть
Вертинского? Потому что песня Вертинского,
записанная в виде одноголосой мелодии, не дает никакого представления
о том богатстве интонаций, которыми эта песня обладала. А это и
создавало образ... ”
Иная ситуация с Галичем. И
здесь я тоже прежде всего хочу сослаться на мнение (совпадающее с
моим) профессионального знатока творчества Высоцкого. В помещенной в
“Новом русском слове” статье “Галич и Высоцкий”
Марк Цыбульский пишет, что “никаким диссидентом... Высоцкий
никогда не был! Он не любил многое, гораздо больше того, о чем
написал в известном стихотворении, но любил он значительно больше.
Галич же был заражен ненавистью. Благородной, справедливой, но –
ненавистью...
Однажды, уже в эмиграции, в передаче
радиостанции “Свобода” Галич сказал о Высоцком, что тот
неразборчив в темах своих песен. Звучит странно, но Галича, годами
разрабатывавшего всего одну тему отрицания советской власти,
многотемье Высоцкого раздражало. Точно так же, как Высоцкий не
понимал однотемья Галича”. Вот такое мнение, непривычно
звучащее для многих из нас, воспринимающих Высоцкого и Галича
зарядами из одной обоймы, более или менее равнозначными
ниспровергателями режима. Инерция такого взгляда имеет основанием
неразумную систему запретов, так или иначе связанных с этими двумя
именами. Само собой разумеется, что и “Товарищи ученые”,
и “Гербарий”, и “Антисемиты”, и “Мишка
Шифман”, и “Про козла отпущения” по своему
критическому пафосу легко могут быть сопоставлены с некоторыми
песнями Галича, а такие, например, совсем несхожие внешне песни, как
“Банька по-белому” Высоцкого и “Караганда”
Галича имеют в своей основе одну и ту же человеческую трагедию...
В
то же время нетрудно заметить, что даже этого плана песни Высоцкого
далеко не всегда “страдают” обличительным пафосом, что
видно, например, по песне “Про попутчика”, лишь отчасти
являющейся песней - как он сам иногда ее называет, “про 37
год”: речь там идет о лично человеческой, а отнюдь не
государственной подлости, каковая (в образе 58-ой статьи) служит лишь
сюжетным ходом, хотя и многозначительным. Высоцкий сознательно “не
тянет” на диссидента, и это не камуфляж, не трусость, а прямое
следствие той широты, которая исходила из его гениальности.
И
хотя Высоцкий не пугается и не чурается политики (один из его
“героев” даже делает “доклад” в вытрезвителе
на эту тему), но собственная универсальность не позволяет ему
“зациклиться” на чем-либо одном, каким бы важным оно не
казалось в данное время. И это, кстати, противоречит бытующему
кое-где представлению о Высоцком, будто бы пишущем “на тему
дня”. Последняя, если и возникала, то, в силу особенностей его
таланта, как бы в ракурсе Вечности (например, “Баллада о
времени” в незамысловатой “робингудовской”
киноленте). Известная правозащитница Мария Розанова выразилась так:
“Мы рождались на песнях Окуджавы, зрели и многое понимали на
песнях Высоцкого, а сражались уже на песнях Галича” (имеется в
виду, конечно, духовное становление зарождающейся в условиях
хрущевской “оттепели” личности). Как видим, в этом ряду
Высоцкий занимает промежуточное, но в то же время и центральное
положение. Высоцкий гораздо менее “миролюбив”, чем
Окуджава (“Заносчивый немного я, но в горле горечь комом:
поймите я, двуногое, попало к насекомым! Но кто спасет нас, выручит,
кто снимет нас с доски?! За мною! Прочь со шпилечек, сограждане
жуки?” из песни “Гербарий”), но более миролюбив,
чем Галич, ибо этот его клич очевидным образом не революционный,
зовущий не к политическому, а к духовному освобождению...
Блатные
песни Высоцкого (кое-кем стеснительно именуемые “дворовыми”,
а самим Высоцким – скромно - “стилизацией под блатной
фольклор”; в этом песенном раскладе к уровню Высоцкого близки,
на мой взгляд, песни Юза Алешковского “Товарищ Сталин”,
“Окурочек”, “Тюремная лесбийская”) если
чем-то и отличались от “натуральных”, то “грешили”
отнюдь не в сторону подражательности, а в сторону абсолютного
превосходства: прежде всего нечасто встречающейся в лагерной
“классике” ясностью мысли, сюжетностью, остроумием,
богатырским размахом и щедростью (“... и подарю тебе Большой
театр и Малую спортивную арену”), соединением “высокого с
низким”, несопоставимым, казалось бы, не только в реальной
жизни, но и в искусстве (“Боюсь тебя, боюсь ночей интимных, как
жители японских городов боятся повторенья Хиросимы”. В какой
забубенной блатной головушке сотворится такой масштаб, такой
образ?!). Этим я хочу сказать, что уже в ранних песнях Высоцкого
проявилась та “исключительная новизна и самобытность”,
которая, по определению, отличает гения от таланта. Именно эта
новизна ведь и сделала “блатные” песни Высоцкого
достоянием не столько уголовных кругов (которые вряд ли могли оценить
всю их самобытность), сколько кругов студенческих и даже
академических – явления, между прочим, чисто российского,
православная закваска которого сильно упрочилась в известные времена
- гулаговским “союзом” интеллигенции с пролетариатом.
Но
ведь почти в то же время появились тоже не имеющие аналогов ни в
литературной, ни в песенной культуре потрясающие драматичной
динамикой песни о горах и военные песни: ”Если друг оказался
вдруг”, “Здесь вам не равнина”, “Жил я
матерью и батей”, “Сверкал закат как блеск клинка”...
Попробуйте про себя освежить, озвучить внутренним голосом, например,
строчки:
На братских могилах не ставят крестов
И
вдовы на них не рыдают.
К ним кто-то приносит букеты цветов
И
вечный огонь зажигает.
и вы столкнетесь с загадкой,
которая в простейших своих словосочетаниях таит в себе уже не
искусство, а чудо духовного сотворения новой реальности. Ведь здесь
все казалось бы просто и даже банально: братские могилы, букеты
цветов, вечный огонь... Многие поэты ищут необычных форм, слов,
выражений, но мне кажется, что истинно великие (и Пушкин, и Блок, и
Есенин) каким-то чудом могли обходиться вот этой кажущейся
банальностью, которая, еще не обозначенная, уже жила в душах людей и
только ждала своего выразителя. Таков и Высоцкий... Кто-то из
критиков, к сожалению, не помню, кто именно, сказал: “Пушкин –
великий причал русского языка, а Высоцкий корабль, который
оттолкнулся от этого причала и поплыл дальше”. Именно –
дальше, думается мне, ибо Высоцкий пришел к нам не только со словами,
но еще и с мелодией, песней, то есть с тем, что именно и выражает
душу народа. И, кстати, мелодии эти, часто воспринимаемые слушателями
через простой гитарный аккомпанемент (Высоцкий, конечно же, не был
выдающимся гитаристом, но, в силу своей гениальности, мог бы,
наверно, им стать, если бы это потребовала природа его творчества),
очень высоко оценивались и многими значительными музыкантами,
например, Андреем Петровым или таким выдающимся композитором
современности, как Альфред Шнитке.
Еще раз напомню, что и
Окуджава, и Галич были выразителями определенных чувств и мыслей
определенных слоев населения. Высоцкий же был беспределен в своей
универсальности (“Универсальность является характерным
признаком гения”, О. Вейнингер). Если Галич был в большинстве
своих песен сатириком (так же как и Окуджава - лириком), то Высоцкий
мог быть и “просто” юмористом, даже и в этом оригинальном
жанре соперничая на равных с общепризнанными лидерами (“Про
Кука”, “Про речку Вачу”, ”Веселая
покойницкая”, “Жираф”, “О переселении душ”,
“Честь шахматной короны”, “В психдиспансере”,
“Баллада о гипсе” и др. ) С этим, возможно, согласятся и
многие противники Высоцкого, но тут же находчиво усомнятся в его
лиричности, возражая хотя бы против голоса и манеры исполнения. И
голос, действительно, в наибольшей степени - дело вкуса, тем более
такой уникальный, но обычно просто не знают (или, заупрямившись, не
хотят знать) таких песен как “Гололёд”, “Дела”,
“В холода, в холода”, “Дом хрустальный”, “Так
дымно”, “Белый вальс”, “Белое безмолвие”,
“07”, “Баллада о любви”, “Песня о
коротком счастье”, “Чайка”, “Лимузины”,
“А маленькой солнечной лужице”, “Я несла свою
беду”, “Жили были на море”, “Так случилось -
мужчины ушли”... И очень жаль тех людей, которым от рождения
повезло жить в одно время с Владимиром Высоцким, но для которых их
великий современник так и остался “блатарём”, “хрипуном”,
“алкоголиком”. Впрочем, времена меняются, а люди остаются
людьми...
Тишина надо мной раскололась,
из динамиков
хлынули звуки,
с крыш ударил направленный свет...
но
Мой,
отчаяньем сорванный голос,
Современные средства науки
превратили
в приятный фальцет.
Эта “запредельная” песня,
“Памятник”, идет гораздо дальше пушкинского
“нерукотворного” монумента, ибо пафос ее противоположный
- в идее отказа от своего грядущего “охрамления” и
“ограничивания”.
И шарахнулись толпы в
проулке,
когда вырвал я ногу со стоном
и осыпались камни с
меня.
К сожалению, по причинам “газетного”
свойства, говоря о гениальной простоте Высоцкого, я практически не
коснулся его мастерства, не привел бесчисленных примеров, это
подтверждающих и ссылок на людей, которые боготворили Высоцкого,
будучи и сами людьми со всемирным признанием; ничего не сказал я о
его артистической ипостаси, не отметил исключительной народности его
песен и той степени их популярности, которая характеризуется уже
“особым историческим значением для развития человеческого
общества”. Промолчал я и о сугубой мужественности творчества
Высоцкого, каковая, по теории О. Вейнингера, является еще одной
характерной чертой гения. Поэтому, может быть, я не всех убедил. Да и
надо ли?
Саван сдернули. Как я обужен! / - Нате,
смерьте!
Неужели такой я вам нужен / после смерти?!
“Но сколько песен все бы мы ни пели, -
его
нам - одного - не заменить”.
/А.
Городницкий/
Опубликованную полгода назад статью о
Владимире Высоцком я назвал “Знаменосец”, вычленив это
высокое слово из определения, носящего - по замыслу его хитроумных
создателей - самый одиознейший смысл: “Знаменосец сионизма”.
В это словосочетание вносился почти весь контекст
национал-патриотического мировоззрения: слабо замаскированный
антисемитизм и ненависть к любым проявлениям духовной свободы. Вполне
понятно, почему Высоцкий был ненавистен партийной ортодоксии. Менее
очевидным смотрелся в то время (1980 год) “тонкий намек”
на сионизм. Творчество первого барда, от “разорву рубаху на
груди и душу - в клочья” до “купола в России кроют чистым
золотом” никаким сионизмом, вроде бы, не отдавало. Но, по
закону относительности движения, неочевидное для тех, кто плыл в
одной лодке с поэтом, казалось очень даже очевидным коренным
обитателям идеологического болота, в стоячих водах которого он,
надрываясь и насмехаясь, проходил, поднимая и свежую волну и мутную
пену.
Я пью пену. Волна не доходит до рта.
И от палуб
до дна обнажились борта.
А бока мои грязны – таи не таи,
-
Так любуйтесь на язвы и раны мои.
(“Баллада о
брошенном корабле”)
Кто не знает теперь, кто таков
Станислав Куняев? Антизападничество его ни для кого не секрет. И дело
не в том, таким ли он уродился или же эволюционировал в указанном
направлении. А в том дело, что впервые в таком качестве он предстал
перед публикой в статьях, казалось бы, литературного характера:
критикуя поэта-песенника Владимира Высоцкого. Впрочем, ничего
странного, ибо в русской традиции литература, общественная мораль и
политика всегда были связаны, а явление Владимира Высоцкого с самого
начала было столь же поэтическим, сколь и социальным феноменом. При
жизни певец Высоцкий был даже не столь опасен: его - по крайней мере
теоретически - можно было если не аннулировать, то изолировать. После
же своей физической смерти поэт Высоцкий - и это показали его
похороны - стал символом. Конечно, символом свободомыслия Высоцкий
был всегда, - но символом во плоти, а отныне, не утратив своей
животворной силы, стал символом духовным. И становился еще более
опасен.
Станислав Куняев ударил первым. Он попытался
низвести столь чтимый в России ореол народности к дешевой
популярности, обратив достоинство в порок, добро - во зло, белое - в
черное. Не исключено, что Куняев был почти искренен в своих
обличениях, ибо в известной мере такое его мнение отражало всегдашнюю
позицию “высоколобых”, ценящих в искусстве
рафинированность, как вневременной фактор. В своём
бездушном интеллектуализме они не замечали не только высочайшей
“гибельности” поэзии барда (“Чую с гибельным
восторгом: пропадаю, пропадаю!”), но и незаурядной остроты
доходящей до провидческих высот мысли.
Сон мне снится -
вот те на: гроб среди квартиры,
На мои похорона съехались
вампиры, -
Стали речи говорить – всё про долголетие,
-
Кровь сосать решили погодить:
Вкусное – на
третье.
(“Мои похорона”)
Саван
сдёрнули - как я обужен! – нате, смерьте! -
Неужели такой
я вам нужен после смерти?!
(“Памятник”)
Вы
огорчаться не должны – для вас покой полезней, -
Ведь вся
история страны – история болезни.
(“История
болезни”)
Ах, лихая сторона! Сколь в тебе ни рыскаю
–
Лобным местом ты красна, да веревкой
склизкою!
(“Разбойничья”)
Меня ведь
не рубли на гонку завели, -
Меня просили: “Миг не
проворонь ты -
узнай, а есть предел - там, на краю земли,
И
- можно ли раздвинуть горизонты?”
(“Горизонт”)
Но
ясновидцев - впрочем как и очевидцев -
Во все века сжигали люди
на кострах.
(“Песня о вещей Кассандре”)
Да,
нас ненависть в плен захватила сейчас,
но не злоба нас будет из
плена вести...
(“Баллада о ненависти”)
А
Высоцкий был, конечно же, еще и романтиком. Романтика - ахиллесова
пята поэтов. Вот и в “Балладе о ненависти” поэт
недооценил человеческой злобы. Еще как может “злоба из плена
вести”! И ведёт уже, - правда, из одного плена - в другой...
Так вот - Куняев. “Добро должно быть с кулаками” - заявил
он в давнем, сделавшем его знаменитым, стихотворении (справедливости
ради следует сказать, что позднее он сам осудил эту максималистскую
позицию, расценив её как юношеский эпатаж. По сути, однако, он
изменился очень мало). Интересно, что эта фраза - почти идеальная
формула манихейства: активному злу противопоставляется активное же
добро. Дело за малым: определить, что считать злом, а что - добром.
На эту тему можно философствовать сколько угодно, но простому
человеку всё и так ясно. Если исключить рефлексирующую интеллигенцию,
то подавляющее большинство людей (“добрых людей” - как
всегда говорили на Руси) отождествляет добро с собой и своими
ближними, а зло - с “дальними” (как не вспомнить
“социально близких” уголовников и “социально
далеких” политических с “Архипелага ГУЛАГ”?). Таким
путём “простой человек”, в обычных условиях являющийся
симпатичным хранителем моральных традиций, в условиях тоталитарных
режимов легко становится палачом и человеконенавистником. Манипулируя
стереотипными представлениями о добре и зле, мудрые вожди руками
народа могут творить историю. В этом великий соблазн абсолютной
власти.
В русском народе тяга к добру традиционна. Она
выросла где-то на стыке общинного (соборного) самосознания,
самодержавно-имперских амбиций и христианского миротворчества (уже
написав эту фразу, я вспомнил знаменитую формулу “русистов”:
“Православие. Самодержавие. Народность.” Вот
она, оказывается, откуда: из тяги к Добру!). Итак, поиск критериев
добра и зла, в философском плане очень непростой, в общинном сознании
сводится, фактически, к уровню инстинкта: свой - чужой. Опираясь и на
другие факторы, оно отводит этому инстинкту все же главенствующую
роль. Инстинкт “свой - чужой” лежит прежде всего в основе
патриотизма - стоит установить только пограничные столбы (хоть в
буквальном, хоть в переносном смысле). Без таких “столбов”
патриотизм лишается не только опоры, но и содержания.
Разрушение
“образа врага”, предпринятое Горбачёвым, вызвало,
следовательно, совершенно логичную реакцию патриотов. Противодействие
их, силой своей неожиданное для многих либералов, как видим, далеко
не беспочвенно. Западничество Горбачева привлекательно для
большинства русских людей лишь товарно-витринным своим видом, не
затрагивающим почвенических глубин природной души.
В своей
время я был крайне удивлен реакцией некоторых своих знакомых,
“истинно русских” людей на песню Высоцкого “На
нейтральной полосе”. Ведь нам все время
твердили о нашем миролюбии и, хотя я не был настолько наивен, чтобы
разделять миф о природной агрессивности капиталистов, я не видел
таких основ и в душе русского человека (“Хотят ли русские
войны? - спросите вы у тишины...”). “Нейтральная полоса”,
мне казалось, символизирует нормальные человеческие чаяния по обе
стороны границы. Как же иначе?!
Спит капитан - и ему
снится,
Что открыли границу как ворота в Кремле, -
Ему и на
фиг не нужна была чужая заграница -
он пройтиться хотел по
ничейной земле.
Почему же нельзя? Ведь земля-то -
ничья,
Ведь она – ней-траль-на-я!
А на нейтральной
полосе цветы
Необычайной красоты!
Так вот, реакция на
эту миролюбивейшую песню была: “происки врагов”! И в
свете того, что говорилось выше, это довольно понятно. Когда
обсуждали в Тюменском обкоме ВЛКСМ (1968 г.) поведение члена
областного бюро Светланы Мандрашовой, единственной из всех посмевшей
вступиться за “антисоветcкую
пошлятину Высоцкого”, в переполненном зале показывали кадры
“грязной войны” во Вьетнаме, на экране гибли женщины и
дети, а со стола президиума раздавался голос Высоцкого: “А на
нейтральной полосе цветы...”, то есть: “А нам всё
равно!”
С содроганием вспоминает Мандрашова
отрепетированно-искренние сцены “народного гнева”, когда
из зала тянулись руки, жаждущие мести и неслись крики: “Посадить
ее на 10 лет!”, “Расстрелять!”... Но на дворе был
уже, к счастью, не 37 год, и даже не пятьдесят третий. Светлана
Мандрашова жива и поныне, и может свидетельствовать. Но “судьи”
живы...
Так что я теряюсь, пытаясь однозначно оценить
отношение русско-советских людей к Владимиру Высоцкому. С одной
стороны, колоссальная популярность, не выпадавшая на долю, возможно,
ни одного другого поэта, а с другой...
С 1965 по 1980 годы
не было, пожалуй, дома, где не слышали, не знали, не имели песен
Высоцкого. И цитировали при каждом удобном случае:
У ребят
широкий кругозор –
от ларька до нашей бакалеи.
Если
я чего решил – то выпью обязательно.
У них денег
куры не клюют,
а у нас на водку не хватает.
Лечь бы
на дно, как подводная лодка,
чтоб не могли запеленговать.
Я
не то, что чокнутый какой,
но лучше с чертом, чем с самим
собой.
Бить человека по лицу я с детства не могу.
Лучше
гор могут быть только горы.
На 38 комнаток - всего одна
уборная.
Жираф большой - ему видней!
Товарищи
ученые, кончайте поножовщину,
бросайте ваши опыты, гидрид и
ангидрид...
Ходят сплетни, что не будет больше
слухов.
Ходят слухи, будто сплетни запретят.
Гляди –
подвозят! Гляди – сажают!
И, конечно, “Страшно,
аж жуть!” и “Надо, Федя!”... Цитаты выявляли
единомышленников, служили паролем между незнакомыми людьми. Скажет
кто-то в очереди: “Надо чем-то бить - уже пора!” А сосед
отзывается: “Чем же бить? Ладьёю - страшновато, с правой в
челюсть - вроде рановато... » - и уже друзья.
С
Высоцким “на равных” могли соперничать только Окуджава и
Галич - поэты незаурядные, - и все же Владимир Высоцкий намного
превосходил их по популярности. И Галич, и Окуджава, при всей их
неодинаковости имели то общее, что их творчество было несколько более
элитарным, чем демократичным - что вполне нормально для настоящей
поэзии. Творчество же Высоцкого было как раз “ненормально”
тем, что охватывало своим диапазоном практически все слои общества:
от зэка до ЦК (“Меня зовут к себе большие люди, чтоб я им пел
“Охоту на волков”). Этому способствовало и содержание, и
сюжетность песен, и ясность мысли, и юмор, и парадоксальное
объединение высокого и низкого даже в одной песне, в одной фразе:
Я
бросился к столу - весь нетерпенье.
Ну, Господи, помилуй и
спаси!
Она ушла. Исчезло вдохновенье...
и три рубля –
должно быть, на такси.
Но это был вполне доброкачественный
и исключительно плодотворный альянс, вытекающий из мощного
жизнеутверждающего единства поэта и человека:
Во мне два
“Я”, два полюса планеты,
два разных человека, два
врага...
Кроме того, второе “Я” Высоцкого -
литературный приём, обязанный его артистическому таланту, ибо 75% его
песен исполняются от первого лица: уголовника, штрафника,
неандертальца, летчика, самолета-истребителя, волка, попугая,
микрофона, бича, солдата, манекена, насекомого... Это также к
сведению тех, кто до сих пор почему-то не понял смысла песни
Высоцкого «Антисемиты», заканчивающейся словами: “И
бью я жидов - и спасаю Россию”. А
ведь хотя бы из предыдущей строчки (“На всё готов: на разбой и
насилье) абсолютно ясно, кто “лирический герой” этой
песни.
И вообще, иногда кажется, что враги поэта острее
почувствовали исходящее от него – для них – зло, чем его
друзья – добро. Пока вторые добродушно похахатывали над шутками
барда, первые уже скрипели зубами от злости. “Нейтральная
полоса” - где это?! Ишь чего захотел!” Может, и Курилы
впридачу – как родную Аляску?
В
этом смысле, видимо, имя Высоцкого для «патриотов» –
в одном ряду с другими врагами рода человеческого: поворотчиками рек,
атомщиками Чернобыля, разрушителями храмов... Их поиск врага
иррационален и – в силу этого – логически неопровержим.
По той границе, которая проходит между добром и злом, враги Высоцкого
– наши враги. Подчёркиваю: не мы – их, а они –
наши. Почему так? Потому что манихейство – не наш принцип.
Потому что “не злоба нас будет из плена вести” - не
должна, во всяком случае. А в данном случае – потому, что речь
не о “них”, а о Высоцком, о его месте в русской поэзии и
советской действительности.
Высоцкий, несмотря на примесь
“чужой” крови – так же, как и “африканец”
Пушкин – был, вне всякого сомнения, русским народным поэтом. То
в его поэзии, что носило, казалось бы, преходящий характер “злобы
дня”, довольно метко определил один из его почитателей: “Он
держал в своих чутких пальцах гриф гитары и пульс России”.
Поэтому Высоцкий и был своим для такого множества людей: русских,
евреев, грузин, татар...
Как по Волге-матушке, по
реке-кормилице –
Всё суда с товарами, струги да ладьи, -
И
не надорвалася, и не надломилася:
Ноша не тяжёлая –
корабли
свои.
Волга
песни слышала хлеще, чем “Дубинушка”, -
Вся вода
исхлестана пулями врагов, -
И плыла по Матушке наша
кровь-кровинушка,
стыла бурой пеною возле
берегов.
Что-то
с вами сделалось, города старинные,
В коих стены древние, на
холмах кремли, -
Словно пробудилися молодцы былинные
И –
числом несметные – встали из земли.
Песня написана
еще в 1973 году, задолго до того, как “пробудилися”
сычевско-васильевские “добры молодцы”. Как же можно
упрекнуть Высоцкого в нелюбви к России? Скорее наоборот, неравнодушие
к российской судьбе вызывало охранительную ревность-ненависть
консерваторов.
И нас хотя расстрелы не косили,
Но
жили мы, поднять не смея глаз, -
Мы тоже дети страшных лет
России,
Безвременье вливало водку в нас.
Это они,
которые “улыбаясь, мне ломали крылья. Мой крик порой похожим
был на вой...” и высматривали в его смелых и честных песнях
подрывной умысел:
Пора уже, пора уже напрячься и
воскресть.
………………………………… За
мною, прочь со шпилечек, сограждане-жуки!
(“В
гербарии”)
“Кто ответит мне - что за дом
такой,
Почему - во тьме, как барак чумной?
Свет лампад
погас, воздух вылился...
Али жить у вас разучилися?
Двери
настежь у вас, а душа взаперти.
Кто хозяином здесь? - напоил бы
вином”.
А в ответ мне: “Видать, был ты долго в пути
-
и людей позабыл, - мы всегда так живет!
Траву
кушаем, век - на щавеле,
скисли душами, опрыщавели,
Да ещё
вином много тешились, -
разоряли дом, дрались,
вешались.”
(“Дом”)
И не о
перестройке ли нынешней писал Высоцкий в 1974 году:
Открытым
взломом, без ключа,
навзрыд об ужасах крича,
Мы вскрыть
хотим барак чумной,
рискуя даже головой.
И трезво, а
не сгоряча
Мы рубим прошлое с плеча, -
Но бьём
расслабленной рукой,
холодной, дряблой - никакой.
И
даже еще раньше, в 1973 году:
Но близок час великих
перемен
и революционных ситуаций.
Не забыл он и самих
“охранителей”:
Но я готов поклясться, что
где-нибудь заест, -
Они не согласятся на перемену мест.
Из
них, конечно, не один нам не уступит свой уют -
из этих
солнечных витрин они без боя не уйдут.
(“Манекены”)
А
в 1972 году, как бы играючи, в припеве (?!) к песне “Заповедник”
Высоцкий создал гениальной полноты картину:
В рощах и
чащах, в дебрях и кущах,
сколько рычащих, сколько
ревущих,
сколько пасущихся, сколько кишащих,
мечущих,
рвущих, живородящих,
серых, обычных, в перьях нарядных,
сколько
их, хищных и травоядных,
шерстью линяющих, шкуру
меняющих,
блеющих, лающих, млекопитающих,
сколько летящих,
бегущих, ползущих,
сколько непьющих в рощах и кущах
и
некурящих в дебрях и чащах,
и пресмыкающихся, и парящих,
и
подчиненных, и руководящих,
вещих и вящих, рвущих и врущих -
в
рощах и чащах, в дебрях и кущах!
А “Банька
по-белому”, “Баллада о детстве”, “Летела
жизнь” - разве не стоит каждая из этих песен целого романа?
И
било солнце в три луча, сквозь дыры крыш просеяно,
На Евдоким
Кириллыча и Гисю Моисеевну. Она ему:
“Как сыновья?” - “Да без вести пропавшие!
Эх,
Гиська, мы одна семья – вы тоже пострадавшие!
Вы тоже –
пострадавшие, а, значит – обрусевшие:
Мои – без
вести павшие, твои – безвинно севшие”.
(“Баллада
о детстве”)
Нас закаляли в климате морозном,
нет
никому ни в чем отказа там.
Так что чечены, жившие при
Грозном,
Намылились с Кавказа в Казахстан.
А там –
Сибирь – лафа для брадобреев;
Скопление народов и
нестриженных бичей,
Где место есть для зэков, для евреев
И
недоистребленных басмачей.
В Анадыре что надо мы
намыли,
Нам там ломы ломали на горбу.
Летела жизнь в плохом
автомобиле
И вылетела с выхлопом в трубу.
(“Летела
жизнь”)
При чтении сборника Высоцкого так и
напрашивается – давно уже не оригинальное – сравнение с
энциклопедией: “Том такой-то. Советский Союз. 1937-80гг”.
от сталинского ГУЛАГа до брежневского застоя (вот только жаль, что не
дотянул он до перестройки – а интересно, как бы он к ней
отнёсся). И обозревая творчество поэта-певца, снова поражаешься
уникальной его многоплановости: был Владимир Высоцкий и романтиком, и
трагиком, и скоморохом... Мне кажется, что трагиком – более
всего, потому что трагичное прорывалось сквозь смешное:
“Дыши,
дыши поглубже ртом!
Да выдохни, - умрешь!”
- У вас
тут выдохни – потом
Навряд ли и вдохнёшь!”
Впрочем,
и наоборот тоже:
В положении моём лишь чудак права
качает:
Доктор, если осерчает, - так упрячет в “желтый
дом”.
Правда, в доме этом сонном нет дурного
ничего:
Хочешь – можешь стать Буденным,
Хочешь –
лошадью его!
Гениальность Высоцкого проявилась уже в
ранних его песнях, насыщенных одновременно и юмором, и такой
серьезностью, как будто он тогда уже знал, что работает на века,
быстро проходя путь от “Татуировки” и “Наводчицы”
до «Штрафных батальонов» и поднимая к поэтическим высотам
традиционную в России блатную романтику:
И вот опять
вагоны, перегоны, перегоны,
И стыки рельс отсчитывают путь, -
А
за окном – в зеленом березки и клёны,
Как будто говорят:
“Не позабудь!”
А с насыпи мне машут пацаны,
Зачем
меня увозят из Весны?...
Редко кому в этом “низменном”
жанре удавалось передать подлинную человеческую трагедию:
Думал
я: наконец не увижу я скоро
лагерей, лагерей,
Но попал в
этот пыльный, расплывчатый город
без людей, без людей.
Бродят
толпы людей, на людей непохожих,
равнодушных, слепых.
Я
заглядывал в чёрные лица прохожих –
ни своих, ни чужих.
И
“Штрафные батальоны”, и “Все срока уже закончены”,
и “Баллада о детстве”, и “Банька по-белому”
являются органическим продолжением этой темы, глубоко очеловеченной
во многих его песнях. “Кони привередливые”, “Охота
на волков”, “СОС”, “Очи чёрные”,
“Райские яблоки”, “Человек за бортом”, “Мы
вращаем землю”, “Кривая да Нелегкая”,
“Канатоходец”, “Памятник”... “Великая
песня и великая поэзия”, - сказал Вознесенский. И когда мне
напоминают, что Высоцкий был прекрасным артистом, я говорю: да. Но
бессмертие Высоцкого - в его песнях.
Злое наше вынес
добрый гений
за кулисы – вот нам и смешно.
Вдруг весь
рой украденных мгновений
в нём сосредоточились в одно.
В
сотнях тысяч ламп погасли свечи.
Барабана дробь – и
тишина.
Слишком много он взвалил на плечи
нашего – и
сломана спина.
Зрители – и люди между ними –
думали:
вот пьяница упал.
Шут в своей последней пантомиме
заигрался
– и переиграл.
Он застыл – не где-то, не за
морем -
возле нас, как бы прилег, устав, -
первый клоун
захлебнулся горем,
просто сил своих не рассчитав...
Среди
законсервированных, казалось бы, навеки «прелестей»
социалистического бытия появилась фигура не только “златоустого
блатаря” (по выражению Вознесенского), но и “мессии”
(опять Вознесенский), пророка, духовного бунтаря, великого русского
поэта. Но у многих в памяти осталось лишь то, что Владимир Высоцкий
был горьким пьяницей и что пел он какие-то блатные песни своим
пропитым голосом. Хорошо сказал В. Тростников: “Мастерство
Высоцкого достигало такой степени, что становилось незаметным”.
И это не демагогия. Вот простой пример - одна из его старых песен
“Сидели, пили, вразнобой”... Возьмем такую строфу:
Он
в прошлом - младший офицер,
его нам ставили в пример,
он
был как юный пионер -
всегда готов.
И вот он прямо с
корабля
пришел стране давать угля, -
и вот сегодня
-
наломал, как видно, дров.
Я замечал, что эти
строчки неизменно вызывают улыбку. Спрашиваю: почему улыбаетесь, что
тут смешного? Дело, напротив, очень серьезное. Погибает шахтер,
передовик производства, чуть ли не герой... Никто ответить не может.
На мой взгляд, дело обстоит так. Улыбку (да, не смех, а именно
интеллектуальную улыбку сопонимания) вызывает лобовое сталкивание
казенной фразеологии с ходовыми выражениями, крылатыми фразами, лишь
чуть-чуть завуалированными для того, чтобы войти в мозг с тыла - не в
сознание, а в подсознание:
1. Как юный пионер - всегда
готов.
2. С корабля (на бал).
3. Давать в
стране угля.
4. Наломал (как видно) дров.
Четыре
поговорки в одной строфе! Это ли не истинная народность?! Но
остроумие – не самоцель автора, который столь своеобразно
использует эзопов язык для того, чтобы выразить идею, прямо
противоположную той, что словесно декларируется:
Служил он
в Таллине при Сталине -
теперь лежит заваленный,
нам жаль
по-человечески его..
Ой ли? – понимающе улыбается
слушатель. А когда умер Владимир Высоцкий, сразу после его похорон я
спросил комсомольского деятеля, члена одного из московских райкомов
ВЛКСМ: “Ну, что говорят там у вас? Поняли, наконец, что-то при
виде небывалой стихии народной любви?” И получил ответ:”
ТАМ говорят, что одним евреем меньше стало... ” Как
евреем?! С 1965 года слушал я Высоцкого - и почти
с самого начала любил в нем то, что издавна привык считать за
проявление русского духа: удаль, разгул, силу, открытость, грубоватую
рабоче-крестьянскую шутку... Куда уж более русский! И вот те раз! Да,
говорят мне: отец у Высоцкого был евреем. По их мнению выходит, что
это плохо. То есть плохо, что Высоцкий - еврей, а то, что этот (по их
же мнению) еврей умер - уже хорошо. Немного позже появилась вторая
статья Станислава Куняева (в первой он доказывал, что народность и
популярность - разные вещи и что Высоцкий, естественно, всего лишь
популярен и вообще - родину не любит), из которой следовало, что поэт
Владимир Высоцкий, если не прямо, то косвенно виновен в затаптывании
могилы майора Петрова: не те чувства он своей лирой пробуждал.
Разгорелись страсти. Лично я никакой вины ни за покойным бардом, ни
за его поклонниками, в многотысячной толпе не заметившими
неогражденной старой могилки, само собой не усматривал - о чем и счел
нужным сообщить “Нашему современнику”. А потом, как
известно, оказалось, что вообще никакого “м-ра Петрова, ск.
1940 г.” в природе не существовало, а была лишь декорация,
сооруженная на скорую руку в корыстных целях администрацией кладбища
(если только не более компетентными лицами - в более тонких целях). И
что же? Сочли радетели высокой общественной нравственности нужным
извиниться перед миллионами оскорбленных людей? Вопрос, конечно,
интересный, но риторический. Ясно было только, что С. Куняев и
поголовно весь “Наш современник” не любят за что-то
Владимира Высоцкого. Неужели за то, что он “Семенович”?
Культурные, ведь, люди, писатели... Кто слышал тогда о новых
русофилах, о национально-патриотических силах и об обществе “Память”?
О российских писателях, активно пасущихся на заболоченной ниве
жидо-масонского заговора? Только еще брезжило чуть-чуть... А
патриот-мыслитель, поэт Станислав Куняев (тогда и было придумано
новое ругательное слово “скунявился”) уже выискивал
скрытых врагов Отечества среди окопавшихся посреди Земли Русской. Но,
производя разведку боем, поэт-боец С. Куняев был еще очень осторожен:
никаких масонов, никаких ругательных словечек типа “еврей”
или “могендовид”. (Это уже потом, в эпоху развитой
гласности и недоразвитой демократии, с официальной писательской
трибуны Анатолий Буйлов “своим умом дошел: почему они везде:...
есть еще хуже евреев, понимаете! Космополиты!” - и был
вознагражден за свое открытие аплодисментами. ) Впрочем, лично Куняев
и не ругался никогда. У него даже друзья среди евреев есть –
также, как у лидера “Памяти” Дмитрия Васильева. Вот
космополитов, сионистов они с Васильевым действительно не любят. Это
правда. И евреи тут ни при чем. Даже папа Владимира Высоцкого ни при
чем. А вот сам Владимир Высоцкий – “знаменосец сионизма”.
Когда я услышал такое определение из уст партократа средней руки, я
остолбенел еще больше, чем когда узнал, что у нас в стране одним
евреем стало еще меньше. Воистину, век живи – век учись.
Открытия посыпались одно за другим. Василий Белов, например
(которого, как писателя, я всегда очень любил и ставил рядом с Вас.
Шукшиным), в связи, видимо, с возрастными изменениями в организме
(так как одновременно с масонами он возненавидел и женщин) зациклился
на убийстве Сергея Есенина, хотя при здравом размышлении, за что
масонам его убивать? Свой ведь (для них) человек:
Души
бросаем бомбами,
сеем пурговый свист.
Что нам слюна
иконная
в ваши ворота в высь?
(С. Есенин, “Небесный
барабанщик”)
Артист Николай Бурляев разрабатывал
сходную версию в отношении Михаила Юрьевича Лермонтова, попутно
признавшись в том, как его самого (то есть Колю, а не Мишу) еще в
ранней юности споил рюмкой шампанского... сам Владимир Высоцкий. Мало
ему было идеологических диверсий “на нейтральной полосе”!
Заговор! Воистину заговор против непьющей русской души! И Есенин туда
же:
Сердце - свечка за обедней
пасхе массы и
коммун.
Впрочем у Высоцкого - отец, а у Есенина - сын...
той же породы. Прав был Анатолий Буйлов: “они везде”. Как
это Василий Белов проморгал?!
Ах, Владимир Семенович!
Дожил бы до перестройки, поразился бы вместе с нами духовному росту
своего примитивного антигероя. Он, правда, все еще спасает Россию, но
не кулаками или сапогами, а высоким литературным слогом. И - за
несовременностью (или преждевременностью) топора, - к штыку
приравняли перо, забили во все колокола витии, выразители души
народной. Стон пошел по земле Русской... “Так вы же
черносотенцы!” - ахнула как-то одна дама. “Нет, мы
черномиллионщики!”
Ах, Владимир Семенович! Как
изменились, казалось бы, времена... Башковитый твой Мишка Шифман
сетовал: что мы видим, мол, кроме телевидения? Но теперь, когда
последнее, оседлав ленинградское “Пятое колесо”,
превратилось в “Тель-Авидение” и, покатившись на Запад,
занялось “колесованием” русской культуры (каламбуры
заимствованы мной у “Памяти”), когда, к ужасу Анатолия
Буйлова, вирус сионизма пустил уже метастазы в Верховном Совете, -
почему Мишка Шифман все более широким потоком течет с милого Севера в
сторону южную?
Причин много, но прежде всего потому, что в
переоборудованной из сталинского ГУЛАГа гигантской брежневской
коммуналке все было “в цельности и сохранности” когда -
ради их же блага - “тех, кто был особо боек, прикрутили к
спинкам коек”. А как открутили (“Развяжите полотенцы,
иноверы-изуверцы!”) - тут и “взвился бывший алкоголик,
матерщинник и крамольник”!
Больно бьют по нашим
душам
“голоса” за тыщи миль, -
зря “Америку”
не глушим,
зря не давим “Израиль”.
всей
своей враждебной сутью
подрывают и вредят -
кормят, поят
нас бермутью
про таинственный квадрат
Но это -
наружный враг. А внутренний?
В заповеднике (вот в каком -
забыл)
Жил да был Козел –роги длинные, -
Хоть с
волками жил - не по волчьи выл -
блеял песенки все козлиные.
И
до поры до времени
... пощипывал он травку и нагуливал
бока,
не вторгаясь в чужие владения...
но
...
заметили скромного Козлика
и избрали в козлы отпущения!
Козлик
играл роль скромную, но крайне необходимую:
Например,
Медведь - баламут и плут -
Обхамил кого-нибудь по-медвежьему
-
враз Козла найдут, приведут и бьют:
по рогам ему и промеж
ему.
А что же Козлик?
Не противился он,
серенький, насилию со злом,
И сносил побои весело и гордо.
Сам
Медведь сказал: “Робяты, я горжусь козлом,
героическая
личность - козья морда!”
И за его
долготерпенье
Берегли Козла как наследника, -
вышло
даже в лесу запрещение
с территории заповедника
отпускать
Козла отпущения.
Но когда лопнуло терпение, Козел сначала
робко “из кустов назвал Волка сволочью”, а потом и вовсе
обнаглел:
В заповеднике (вот в каком - забыл)
Правит
бал Козел не по-прежнему:
он с волками жил - и по волчьи взвыл,
-
и рычит теперь по-медвежьему.
Скоро, однако, сказка
сказывается... Рычи - не рычи Козел, а зубы-то не у него, а у
хищников. И чем сильнее рычит он, огрызаясь затравленно, - тем
азартнее становятся хищники, их дразнит запах возможной крови. И
сочиняют они Козла по своему образцу и подобию - по образу Дьявола.
И, захватывая храмы, первыми звонят в колокола и зовут к крестовому
походу на Антихриста. Близится год 2000... Страшно, аж жуть!
Мне кажется, что в
приводимых здесь статьях, если не в окончательной, то все же в
значительной степени выражена как поэтическая, так и социальная роль
Владимира Высоцкого в российской культуре 20-го века. Тем не менее,
остается и горечь известного, хотя до конца и не объяснимого,
таящегося где-то в темных глубинах людской психологии, его
непонимания и неприятия. Известно, что приведение всех вкусов и
мнений людей к единому знаменателю – занятие безуспешное и
недостойное. Поэтому здесь идет лишь речь о тех недоразумениях,
которые возникают среди людей доброжелательных и близких по духу,
однако не приемлющим творчество Высоцкого в силу некоторой
предвзятости или же вследствие недостаточного с ним знакомства
(именно поэтому количество прилагаемых к книге текстов Высоцкого
возросло от изначально замышленной дюжины стихотворений до нескольких
десятков). Здесь я только вскользь предварю некоторые замечания,
которые присутствуют в ряде приводимых статей.
Из частных
претензий к Высоцкому можно отметить такие, например, как
критиканство (негативизм), однообразие, безголосость… Но ведь
из нескольких сотен его песен, песен собственно «критиканских»
найдется едва ли несколько десятков, да и тем не присуща какая-либо
озлобленность, разрушительность (каковая нередко проявляется в песнях
Александра Галича). По поводу «безголосости» можно
возразить, что это был голос нестандартный, уникальный, узнаваемый
среди сотен других и, конечно, любимый и признанный миллионами
слушателей по крайней мере не в меньшей степени, чем голоса Клавдии
Шульженко, Александра Вертинского, Вадима Козина, Леонида Утесова…
И я не говорю уже о мощи этого голоса, сопоставимой с мощью самого
Шаляпина. И, в конце-то концов, на вкус и цвет…
Легче
всего, пожалуй, возразить на «однообразие»: просто
включите магнитофон и прослушайте любую кассету Высоцкого. А заодно
вслушайтесь еще раз в его тексты и вам многое станет понятным.
Но
вот пример совершенно предвзятой (но совершенно не случайной в наше
«поворотное» время) критики, приводимой в «Дне
литературы» за апрель 2001 года. Известный поэт Олег Шестинский
пишет: «Либеральные круги сотворили из Владимира Высоцкого
своего кумира. Он – «совесть нации». Впрочем по
разряду «совесть нации» у нас нынче стали проходить
многие – и С. Ковалев, и М. Жванецкий, и Г. Хазанов , и даже,
кажется, Виктор Ерофеев… А имеет ли право В. Высоцкий
претендовать на это звание? Даже по измельчавшему нынешнему тарифу?
Помню, давно, придя домой и услышав, что мой сын-подросток слушает
пленки В. Высоцкого, я выключил магнитофон… Высоцкий мне чужд
как богохульник, как, пожалуй, ПЕРВЫЙ песенник России, с таким
остервенением набросившийся на православие… Он глубоко
бесчувственно относился к православию и глумился порой над ним…
В сущности, В. Высоцкий своим ерническим антиправославием навредил
многим чистым и открытым душам молодых людей, забросив в них семена
зла (Вот ведь как! Сатана – да и только! – Я. М.)».
И далее, ссылаясь на Н. Переяслова (? – Я. М.) О. Шестинский
развивает свою «святомученическую» идею «о глубокой
глухоте» (!-Я. М.) барда к тому, что – хотим мы или не
хотим – составляет нравственную основу России – к ее
православию:
Спасибо вам, святители,
что плюнули да
дунули,
что вдруг мои родители
зачать меня
задумали
или
...На бога уповали бедного,
потом
узнали – нет его...
(Конец цитаты).
Все
это сильно напоминает обвинения давно прошедших лет в антикоммунизме
путем превращения «антикоммуниста» во врага если не
народа, то нации. Политическая заданность этого выпада очевидна. Но
дальше применяется и совсем негодный прием («уловка» - по
Шопенгауэру), а именно: подстановка имени Высоцкого в ряд имен,
заведомо антипатичных читателю «Дня литературы» (автор
знает, к кому он обращается). Интересна также и постановка вопроса:
«А имеет ли право Высоцкий претендовать…?». Так не
говорят об умершем человеке: могут претендовать на это лишь его
поклонники, сам же он еще и при жизни таких претензий не высказывал,
а теперь – тем более… Ну, хорошо, а сейчас об отношении
Владимира Высоцкого к Богу вообще и к православию, в частности.
Во-первых, не всем дано родиться православным, а, во-вторых, не
каждый православный обязательно хороший человек, а неправославный –
обязательно дурной. И все же Высоцкого на зыбком основании этих,
взятых вне контекста, строк можно было бы обвинить «всего лишь»
в атеизме, а не в «антиправославии». Если же подходить по
сути, а не «по букве», то следует вспомнить, что песенное
«я» Высоцкого почти всегда, за небольшим исключением, -
это «я» его лирического героя, которого нельзя
отождествлять с автором. Да это же банальная истина! В приводимом
первом отрывке (из «Баллады о детстве») персонаж, от лица
которого ведется рассказ, лишь близок к автору, но не тождественен
ему, - это один из дворовых московских мальчишек с соответствующим
жаргоном и мировосприятием. Еще более очевидно это во втором случае,
ибо указанная песня так и называется: «Песня космических
негодяев». Оказывается - как следует из названия - негодяями у
Высоцкого являются как раз те, которые хулят Господа (и я бы
причислил к их лику и тех, кто злоумышленно стремится превратить
Владимира Семеновича Высоцкого в некое исчадие зла. А ведь куда
«антиправославнее» выражался иногда сам Сергей Есенин –
см. ниже мою статью «Знаменосец»).
Я не
поленился и произвел приблизительный подсчет количества упоминаний о
Боге в одном из сборников песен Высоцкого; там, в 235 песнях, Бог
(Господь) упоминается 15-20 раз. Конечно, не так уже много, но не
забудем, что все эти песни написаны еще «в эпоху исторического
материализма», а не в эпоху крещения самого ЕБН и целого сонма
новоявленных «христиан» православного толка.
Господь
Бог встречается у Высоцкого в разных ситуациях, но в тех случаях,
когда прослеживается его личное к этому отношение, то в ерничанье,
бесчувственности и, тем более, в «глумлении над православием»
обвинить Высоцкого невозможно. Вот, например, из песни «Дом
хрустальный»:
Ведь поможешь ты мне, Господи
И
не дашь мне жизнь скомкати!,
А вот из «Песни об
одном воздушном бое»:
Мы Бога попросим: впишите нас
с другом
В какой-нибудь ангельский полк.
И я попрошу Бога,
Духа и Сына,
Чтоб выполнил волю мою:
Пусть вечно мой друг
прикрывает мне спину,
Как в этом последнем бою!
И, в
конце концов, ведь это он – и явно от своего имени -
пел:
Купола в России кроют чистым золотом,
Чтобы чаще
Господь замечал!
Но если отойти от очевидно
идеологизированных нападок на Высоцкого, то истинному его пониманию,
как это ни парадоксально, препятствовали именно его главные
достоинства: всенародность, сводимая кое-кем лишь к популярности, и
вседоступность, сводимая кое-кем аж к примитиву. Добросовестное
прочтение публикуемых здесь статей позволяет легко разрушить
недоразумения такого рода, объясняя небывалую всенародную
популярность Высоцкого его высочайшим мастерством, тем уровнем
профессионализма, который служит уже не форме и даже не содержанию, а
некоей высшей, провиденческой цели (смотри статью В. Тростникова «А
у нас был Высоцкий»), становясь столь же незаметным и столь же
необходимым живому, мыслящему существу, как воздух, как сила
всемирного тяготения…
Впрочем, на все эти - либо
злопыхательские, либо просто неграмотные или неумные выпады сам
Высоцкий отвечал так:
Спасибо вам, мои корреспонденты
–
Все те, кому ответить я не смог, -
Рабочие, узбеки
и студенты –
Все, кто писал мне письма, - дай вам Бог!
Дай
Бог вам жизни две
И друга одного,
И света в голове
И
много всего!
Найдя стократно вытертые ленты,
Вы хрип мой
разбирали по слогам.
Так дай же Бог, мои корреспонденты
И
сил в руках, да и удачи вам!
Вот пишут: голос мой не
одинаков:
То хриплый, то надрывный, то глухой.
И просит
население бараков:
«Володя, ты не пой за упокой!»
Но
что поделать, если я не звонок, -
Звенят другие – я хриплю
слова.
Обилие некачественных пленок
Вредят мне даже больше,
чем молва.
Вот спрашивают: «Попадал ли в плен ты?»
Нет,
не бывал – не воевал ни дня!
Спасибо вам, мои
корреспонденты,
Что вы неверно поняли меня!
Друзья мои –
жаль, что не боевые –
От моря, от стакана, от сохи,
-
Спасибо вам за присланные злые
И даже неудачные
стихи.
Вот я читаю: «Вышел ты из моды.
Сгинь, сатана,
изыди, хриплый бес!
Как глупо, что не месяцы, а годы
Тебя
превозносили до небес!»
Еще письмо: «Вы умерли от
водки!»
Да, правда, умер, - но потом воскрес.
«А
каковы доходы ваши все-таки?
За песню трешник – вы же
просто Крез!
……………………………………….
Сержанты,
моряки, интеллигенты, -
Простите – дал не каждому ответ:
Я
вам пишу, мои корреспонденты,
Ночами песни - вот уж десять
лет.
А в последний год своей жизни Владимир Высоцкий,
обращаясь к жене своей, Марине Влади, написал:
Мне меньше
полувека – сорок с лишним, -
Я жив, тобой и Господом
храним.
Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне
есть чем оправдаться перед Ним.
Нужно ли к этому еще
что-то добавлять? Владимир Высоцкий все сказал. (В порядке хронологии
первой я привожу напечатанную в Лос-Анджелесской «Панораме»
статью, со стилем и перестроечным пафосом которой теперь, спустя
более, чем десятилетие, во многом не согласен, однако оставляю её не
только памяти ради, но и как знак эволюции собственного мышления. С
некоторыми оговорками можно сказать, что я - и не только в приступе
ностальгии, - глядя на все происходящее, эволюционировал от
либерала-демократа чуть ли не до патриота-государственника (но, само
собой разумеется, без националистических крайностей), к каковому
типу, хоть и в невыраженной степени, тяготел, пожалуй, всегда. К тому
же типу недекларируемого, но зато глубинного патриотизма относится,
на мой взгляд, и все творчество Владимира Семеновича Высоцкого,
страстным поклонником и пропагандистом которого я был с первой мною
услышанной его песни, - кажется, это была «Песня про
стукача»).
1. Знаменосец (Статья в «Панораме»)
2.
Владимир Высоцкий: 1938-1980 (Статья в...)
3. Гениальность
Высоцкого (Статья в «Контакте»)
4. В далеком
80-м (Статьи в «Контакте» и «Роге Борея»)
Max_Redchits
все
записи автора
Ян Майзельс 