Можно было еще сказать «непонятый», «недооцененный», «неоткрытый»… и все будет к месту при всей кажущейся парадоксальности таких определений. Петр Вайль пишет, что о Высоцком в России написано больше книг, статей, воспоминаний и диссертаций, чем о любом другом поэте, а по узнаваемости, той или иной степени знакомства с творчеством Высоцкого среди людей он идет даже впереди Пушкина (при том, что Пушкин, как известно, «наше все»).
Но
хотя имя Высоцкого можно увидеть сейчас почти во всех энциклопедиях, а его
стихи включены в школьные учебники, но интересно, что его нет в таких
популярных нынче изданиях, как, например, «100 великих поэтов». Вообще, в этом
отношении сложная судьба у бардов: поэтами с большой буквы их неохотно признают
свои же собратья по перу, а поэтами-песенниками они сами себя с полным
основанием не считают. Но ведь любой признанный бард – поэт, потому что
бардов – за редким исключением - ценят прежде всего за стихи. В любом
поэтическом объединении наберется два десятка человек, считающих себя поэтами,
а вот за словом «бард» неявно, незримо витает пренебрежительное «песенник»,
хотя это совсем другой, но тоже вполне уважаемый жанр. Бардовская песня –
искусство синтетическое – стихи, музыка, исполнение – и, казалось бы, по
одному поэтому формально должен был бы стоять выше только стихов. Но это
формально, потому что известен эффект скрадывания за счет исполнения многих
поэтических огрехов. Все это относится ко многим бардам. Ко многим, но не ко
всем. Здесь прежде всего приходит в голову Окуджава, прекрасный поэтический
лирик, однако ведь тоже не вошедший в первую поэтическую сотню (на мой взгляд и
вкус единственный живой классик в этом же ряду – Александр Городницкий).
Воистину, в этой сотне так тесно, что, пожалуй, вставив туда, допустим,
Окуджаву, пришлось бы выставить, например, Есенина, Блока или Маяковского, что
звучит, разумеется, кощунственно. Но, по-моему, гораздо кощунственнее заранее
сводить к некой нерастяжимой цифири живое число больших поэтических имен, которые,
к тому же, как ни в каком другом виде искусства, подвержены субъективистской
оценке. Казалось бы, что придираться? – издания такого типа далеко не
академичны, но ведь для многих людей они выглядят достаточно надежным
ориентиром. Да и само слово «поэт» - у нас, по крайней мере – беспредельно
растяжимо. Высоколобые эстеты нередко говорят: Высоцкий не поэт. Но в тех же
элитных сферах никогда не скажут, что не поэт, скажем, Виктор Соснора или же
Виктор Ширали, Они находятся как бы под надежным покровом избраннической
недоступности, разумеющей нередко обыкновенную нечитабельность. И, наоборот,
каким-то неуловимым, незримым полупрезрением к ясности слога и мысли, в лучшем
случае удостоенной снисходительным похлопыванием по плечу, поэтика Высоцкого
воспринимается сверходухотворенной поэтической элитой как талантливая (о, да!)
популистика, но не как истинная поэзия. В какой-то степени это и простительно.
Ведь писал же в замечательной своей статье «А у нас был Высоцкий» философ и
математик Виктор Тростников, что «мастерство Высоцкого достигало такого
совершенства, что становилось незаметным». Но, как это ни печально, зачастую
именно это обстоятельство приводило как к уникальной популярности, так и к
нелепой недооценке бардовской ипостаси Владимира Высоцкого. Тому колоссальное
множество примеров. Так как все познается в сравнении, приведу фрагмент из
песни «Белые столбы» другого великого барда, Александра Галича: «Ах, у психов
жизнь, так бы жил любой: хочешь – спать ложись, хочешь – песню пой!
Приготовлено им вроде литера, кому от Сталина, кому от Гитлера!». Это вызывает
у слушателей улыбку многозначительного понимания, но вторая половина строфы
понимается все же с некоторым напряжением. И почти о том же у Высоцкого:
«Правда, в доме этом сонном нет дурного ничего: хочешь, можешь стать Буденным,
хочешь – лошадью его». Удивительно легко сказано и так же легко воспринимается,
но здесь не просто два – на выбор - варианта поведения, как у Галича: «То ли
стать мне президентом США, то ли взять да и закончить ВПШ», а настоящий
смысловой перевертыш. И, вроде бы, все очень просто по форме и почти безобидно
по смыслу...
Возьмем строфу из песни «Случай на шахте» («Сидели, пили вразнобой...»):
Он - в прошлом младший офицер,
Его нам ставили в пример,
Он был как юный пионер -
Всегда готов.
И вот он прямо с корабля
Пришел стране давать угля, –
И вот сегодня - наломал,
Как видно, дров
Эта строфа вызывает неименную улыбку, но далеко не каждый сразу осознает, что причина этой улыбки в изящно вписанных в ткань стиха целых четырех поговорок:
1.Как юный пионер всегда готов.
2.С корабля (на бал)
3.Давать стране угля.
4.Наломать дров.
Это пример истинной, глубинной народности, а не простой (дешевой) популярности, каковую ставят Высоцкому в вину его недальновидные или недоброжелательные критики. Простой дешевкой вряд ли было возможно завоевать всю страну – и не только в смысле «от края и до края», а буквально от рабочих и колхозников до академиков, от милиционеров и зеков до космонавтов. Космонавты рассказывали, что брали записи Высоцкого с собой в космос, чемпион мира по шахматам Анатолий Карпов «всегда восхищался умением Владимира Высоцкого достигать в своих песнях священной глубины мысли», а Гарри Каспаров вдохновлялся, прокручивая песни Высоцкого перед каждым матчем. Еще один великий шахматист, Михаил Таль гордился тем, что Высоцкий упомянул его в одной из своих остроумнейших песен («Мы сыграли с Талем 10 партий: в преферанс, в очко и на бильярде, и Таль сказал: - Такой не подведет!»).
Но так же, как был широк необыкновенно круг почитателей Высоцкого, так же был широк и тематический диапазон его песен: дворовые и военные, шуточные и лирические, смешные и драматичные, сказочные и спортивные, морские и альпинистские, бытовые и исторические, небольшие зарисовки и эпические баллады... «Бодайбо», «Уголовный кодекс», «Рецидивист», «Счетчик», «Серебрянные струны», «Наводчица», «Алеха», «Тот, кто раньше с нею был», «На Большом Каретном», «Милицейский протокол», «Штрафные батальоны», «Все ушли на фронт», «Антисемиты», «Гололед», «О сентиментальном боксере», «В медсанбате», «Звезды», «Братские могилы», «На нейтральной полосе», «Корабли», «О друге», «Здесь вам не равнина», «Песнь о Вещем Олеге», «Песнь о вещей Кассандре», «СОС», «Охота на волков», «Рядовой Борисов», «Он не вернулся из боя», «Сыновья уходя в бой», «Мы вращаем Землю», «Банька по-белому», «Кони привередливые», «Белое безмолвие», «Человек за бортом», «Товарищи ученые», «Москва-Одесса», «Веселая покойницкая», «Райские яблоки», «Мишка Шифман», «Купола», «Пожары», «Белый вальс», «В гербарии», «Правда и Ложь», баллады – «О любви», «О ненависти», «О борьбе», «О детстве», «Об оружии», «О манекенах», «О гипсе»...
Я умышленно привел множество названий песен для того, чтобы через этот визуальный ряд слегка растревожить тонкую духовную субстанцию памяти тех, кто хоть в какой-то степени предан еще годам своей юности. Конечно, плюс - минус еще одно-другое десятилетие...
Не утомил? А ведь я назвал всего лишь с полсотни песен из шестисот, созданных гением Высоцкого! Не все они однозначно хороши, но, пожалуй, даже среди самых простых не найдешь ни одной пустой, бессодержательной или бессмысленной. Нет, ошибаюсь! Ведь он сам называл песню «Парус» «песней ни о чем». Но, конечно же, я наивно лукавлю. Эта «бессодержательная" песня такова, что ее поэтический (драматический, лирический) диапазон позволяет вместить любое смысловое, от слушателя зависящее, содержание.
И так же, как лишенная конкретного содержания, сплошь построенная на отрывочных фразах и восклицаниях, песня: «Но парус! Порвали парус. Каюсь, каюсь, каюсь!» «Парус» производит громадное эмоциональное воздействие на слушателя, так же – но по-своему – работают ранние песни Высоцкого, очень естественно переходящие от заниженной (но у Высоцкого – не низкой!) дворовой темы в тему военную: «Я рос как вся дворовая шпана – мы пили водку, пели песни ночью...» и далее – «Я вырос в Ленинградскую блокаду», «Все ушли на фронт», «Штрафные батальоны», «На братских могилах», «Песня о звездах», «О нейтральной полосе», «В медсанбате»...
Жил я с матерью и батей
на Арбате –
здесь бы так!
А теперь я в медсанбате
На кровати
Весь в бинтах.
Что нам слава,
Что нам Клава-
Медсестра
И белый свет?
Помер мой сосед,
Что справа,
Тот, что слева –
Еще нет.
В его ранних стихах «легкость необыкновенная» - в самом лучшем смысле этого слова. Конечно, это «незаметное», как бы само собой присутствующее в тонкой материи стиха мастерство никуда не утрачивается, только еще больше нарабатывается и бесконечно варьируется («На Шереметьево в ноябре третьего метео-условия не те», «Киль – как старый неровный гитаровый гриф, это брюхо вспорол мне коралловый риф», «А гвинеец Сэм Брук обошел меня на круг, - а вчера все вокруг говорили: «Сэм – друг! Сэм – наш гвинейский друг!», «За пьянками, гулянками, за банками, полбанками, за спорами, за ссорами, раздорами ты стой на том, что этот дом – пусть ночью, днем – всегда твой дом, и здесь не смотрят на тебя с укорами», «Мы теряем истинную веру – больно мне за наш СССР: отберите орден у Насеру – не подходит к ордену Насер!», «Куда там Достоевскому с «Записками» известными, - увидел бы покойничек, как бьют об двери лбы! И рассказать бы Гоголю про нашу жизнь убогую, - ей-богу, этот Гоголь бы нам не поверил бы»), но речь идет о такого рода «критиках», каковые в поэзии жаждут неопределенности, неясности, непонятности, служащей в определенных кругах критерием глубокомыслия... и тут кристально ясный Высоцкий ничем не может им помочь. Известно ведь, что тот, кто ясно мыслит, тот ясно излагает. Но при этом никто не мог бы упрекнуть Высоцкого в недостаточной многозначности: тем и отличались даже так называемые блатные песни Высоцкого, что они объемнее, сюжетно и изобразительно богаче всего множества, казалось, тематически сходных песен. Один из исследователей творчества Высоцкого замечает, что в песне «Все ушли на фронт» ситуация с крест-накрест заколоченными лагерными воротами невозможна в принципе, но художественный образ, созданный автором, настолько нагляден, что принимается за стопроцентную правду. Что ранние песни Высоцкого были не только самобытны, но уже и гениальны, признается многими исследователями его творчества. Гениальность и нетривиальность, конечно, разные категории, но предельная насыщенность такого рода неожиданными поворотами, остротами, рифмами, каламбурами, сравнениями, образами говорит, как минимум, о переходе количества в качество.
И я видел Нагайскую бухту да тракты, -
Улетел я туда не с бухты-барахты.
У них денег - куры не клюют,
А у нас - на водку не хватает!
Но за тобой тащился длинный хвост –
Длинющий хвост твоих коротких связей.
Все срока уже закончены,
А у лагерных ворот,
Что крест-накрест заколочены –
Надпись «Все ушли на фронт».
Здесь леса кругом гнутся по ветру,
Синева кругом – как не выть?
Позади – семь тысяч километров,
Впереди – семь лет синевы.
Он был хирургом, даже нейро,
Специалистом по мозгам.
На съезде в Рио-де-Жанейро
Пред ним все были мелюзга.
Я теряю истинную веру –
Больно мне за наш СССР.
Отберите орден у Насеру –
Не подходит к ордену Насер!
В народный обиход вошли очень многие выражения из песен Высоцкого: «Если друг оказался вдруг», «Лучше гор могут быть только горы», «Ты, Зин, на грубость нарываешься», «Придешь домой – там ты сидишь», «Где деньги, Зин?», «Там чай растет, – но мне туда не надо», «Жираф большой - ему видней»..,
С Высоцким “на равных” могли соперничать только Окуджава и Галич - поэты незаурядные, - и все же Владимир Высоцкий намного превосходил их по популярности. И Галич, и Окуджава, при всей их неодинаковости имели то общее, что их творчество было несколько более элитарным, чем демократичным - что вполне нормально для настоящей поэзии. Творчество же Высоцкого было как раз “ненормально” тем, что охватывало своим диапазоном практически все слои общества: от зэка до ЦК (“Меня зовут к себе большие люди, чтоб я им пел “Охоту на волков”). Этому способствовало и содержание, и сюжетность песен, и ясность мысли, и юмор, и парадоксальное объединение высокого и низкого даже в одной песне, в одной фразе.
И сердце бьется раненою птицей,
Когда начну свою статью читать,
И кровь в висках так ломится, стучится,
Как мусора, когда приходят брать.
Но это был вполне доброкачественный и исключительно плодотворный альянс, вытекающий из мощного жизнеутверждающего единства поэта и человека:
Во мне два “Я”, два полюса планеты,
два разных человека, два врага...
Кроме того, второе “Я” Высоцкого - литературный приём, обязанный его артистическому таланту, ибо 75% его песен исполняются от первого лица: уголовника, штрафника, неандертальца, летчика, самолета-истребителя, волка, попугая, микрофона, бича, солдата, манекена, насекомого...(«...а я лежу в гербарии, к доске пришпилен шпилечкой и пальцами до боли я по дереву скребу... Ко мне с опаской движутся мои собратья прежние - двуногие, разумные: два пишут – три в уме....»). Это также к сведению тех, кто до сих пор почему-то не понял (есть и такие!) смысла песни Высоцкого «Антисемиты», заканчивающейся словами: “И бью я жидов - и спасаю Россию”. А ведь хотя бы из предыдущей строчки (“На всё готов: на разбой и насилье) абсолютно ясно, кто “лирический герой” этой песни.
В своей время я был крайне удивлен реакцией некоторых своих знакомых, “истинно русских” людей на песню Высоцкого “На нейтральной полосе”. Ведь нам все время твердили о нашем миролюбии и, хотя я не был настолько наивен, чтобы разделять миф о природной агрессивности капиталистов, я не видел таких основ и в душе русского человека (“Хотят ли русские войны? - спросите вы у тишины...”). “Нейтральная полоса”, мне казалось, символизирует нормальные человеческие чаяния по обе стороны границы. Как же иначе?!
Спит капитан - и ему снится,
Что открыли границу как ворота в Кремле, -
Ему и на фиг не нужна была чужая заграница -
он пройтиться хотел по ничейной земле.
Почему же нельзя? Ведь земля-то - ничья,
Ведь она – ней-траль-на-я!
А на нейтральной полосе цветы
Необычайной красоты!
Так вот, реакция на эту миролюбивейшую песню была: “злые происки врагов”! И в свете того, что говорилось выше, это довольно понятно. Когда обсуждали в Тюменском обкоме ВЛКСМ (1968 г.) поведение члена областного бюро Светланы Мандрашовой, единственной из всех посмевшей вступиться за “антисоветcкую пошлятину Высоцкого”, в переполненном зале показывали кадры “грязной войны” во Вьетнаме, на экране гибли женщины и дети, а со стола президиума раздавался голос Высоцкого: “А на нейтральной полосе цветы...”, то есть: “А нам всё равно!”
С содроганием вспоминает Мандрашова отрепетированно-искренние сцены “народного гнева”, когда из зала тянулись руки, жаждущие мести и неслись крики: “Посадить ее на 10 лет!”, “Расстрелять!”...
Лично для меня то, что можно было усмотреть в песне, посвященной любви, какую-то иную, типа масонской, «подкладку», выглядело совершенно дико, но, с другой стороны, я ведь и сам легко находил даже в безобиднейших, на первый взгляд, песнях, массу намеков, иносказаний., типа: «Бег на месте, общепримиряющий» («Утренняя гимнастика»), «Но свою неправую правую я не сменю на правую левую» «(«Про прыгуна в высоту»), «Из заморского из лесу, где и вовсе сущий ад» («песня о нечисти»),.. Что уж говорить о таких песнях, как «Товарищи ученые», «Мишка Шифман», «Письмо из сумасшедшего дома», «Про козла отпущения», «В гербарии», «Инструкция перед поезкой за рубеж», «Случай на таможне», «Диалог у телевизора», «Смотрины», «Дом», цикла из трех песен «История болезни»..?
Однако антисоветчиком, «разрушителем» по самой природе
своего творчества Высоцкий никогда не был. Кое-кто ставил это ему в минус –
настолько велика тяга иных людей к радикализму. Галич занимал по отношению к
Советской власти совершенно однозначную позицию – так ведь честь ему и хвала!
Высоцкий же в силу исконной своей народности был менее оппозиционен, более
примирительно относился ко всему советскому, принимая пороки системы скорее не
как зло, а как идиотизм («Наши помехи эпохе под стать»), при всей массе
сатирических своих песен вполне справедливо ощущая себя «иноходцем» («Я скачу,
но я скачу иначе...») и даже «канатоходцем» («Он по жизни шагал над помостом -
по канату, по канату, натянутому как нерв.»), но не навязывая при этом никому
своей «колеи» (песня «Чужая колея»):
Эй вы, задние, делай как я!
Это значит – не надо за мной,
Колея эта - только моя,
Выбирайтесь своей колеей!
Газета «Запад – Восток», Сан-Францисско, №3, 2008