...и никого на свете. Кто может подтвердить? Никто. Да, прошло бесконечно много лет... а я живой. Вы мне не позволите присесть... если вам не противно? Спасибо! Закурить? Нет! Я не курю сто лет – с тех пор, как... Да, так о чем это я?
Итак, я тогда служил ... не помню где. Впрочем, это неважно. В общем, по делам службы я находился тогда довольно далеко от дома. И что-то затосковал. Май, знаете, весна... Как раз перед этим получил письмо из дому: ждут, скучают, целуют... милый домашний лепет. Молодая жена, ребенок. Мой ребенок... Золотая пора, детство. А папка так далеко! "Папа, приезжай скорее!" – этакими квадратными буковками. Загрустив, ходил я по городу. А весна ведь может навевать тоску не хуже осени. Осенняя грусть поверхностна, причина ее очевидна: уходит лето, падают листья, холодно, грязно, сыро – и это не тоска даже, а, скорее, скука – или предвещание скуки.
А весенняя грусть непонятна, она сидит глубоко внутри... все живое, казалось бы, должно радоваться в ожидании чего-то светлого. Да, ожидание... не в этом ли причина? Недаром дыхание весны мы связываем с будущим и, может быть, весенние запахи – эти провозвестники будущего, не всегда такого светлого, как хотелось бы. Но мы не хотим в это верить, мы соскучились по солнцу, и оно вовсю обманывает нас, обещая что-то столь же светлое и яркое, как его лучи. И запахи, эти слащавые осколки будущего, тоже начинают лгать, соблазненные нашей верой.
Иногда, если нет особых причин, грусть наша легко и незаметно проходит. Но весна... весна будит запахи, и они, эти немые посланцы небес, безразличные к нашему прошлому и будущему, волнами охватывают затосковавшую душу и, действуя с ней в унисон, доносят к нам ужасную правду. Да... Я прохаживался по городу, незнакомому городу. Легкая грусть, поначалу овладевшая мной, уже почти не ощущалась. И вдруг странное чувство охватило меня. Я как будто бывал уже на этой улице, совершенно мне неизвестной. Направо – кирпичное, когда-то, видимо, красного цвета здание, потемневшее от времени, что-то среднее между часовней и водонапорной башней. А дальше – тупик, и в конце тупика – железные ворота с черной калиткой. Я никогда здесь не был, и все же, даже прикрыв глаза, отчетливо представлял себе и все другие детали. Но самым жутким было другое: это совершенно чужое моей повседневной жизни место отчетливо увязывалось в голове с ребенком, с моим ребенком. Причем здесь мой ребенок, каждый момент коротенькой биографии которого был мне исчерпывающе знаком? Что за чертовщина?!
Какие-то женщины, в основном пожилые, шли мимо, перевязанные черными платками, и мне уже не надо было ничего спрашивать. И не надо было идти дальше. Но неодолимое любопытство ... и еще что-то влекло меня к ржавым воротам старого кладбища. Да, кладбища...
Оно, естественно, оказалось абсолютно незнакомым, и я ощутил немалое облегчение. Уже совсем бесцельно, по инерции, брел я по печальным аллеям, как вновь защемило сердце болезненным и необъяснимым чувством так называемой ложной памяти. Как будто я уже видел эту аллею и даже заранее угадывал некоторые могилы. Вот эта, например, в самом начале "знакомой" аллеи, аккуратненькая такая, ухоженная. А за оградой, на скамеечке, две женщины в черном, застывшие, как изваяния. Или это и есть изваяния? Какой, однако, странный замысел у скульптора! Пора уходить... Но я заходил все глубже и глубже – и никуда уже не мог свернуть.
Вот оно! Весь дрожа, приближался я к одной старой и запущенной могиле. Только оградка, простенькое надгробие и полустертая надпись на нем. И еще крохотная, пожелтевшая фотография. Снимок ребенка. Моего ребенка! Я тряс головой, стараясь освободиться от жуткого наваждения, чувствуя, как шевелятся мои волосы, и мысли уже не скачут, а медленно разбредаются по сторонам, заплетаясь и наползая друг на друга...
Может быть, дадите мне воды? Вы брезгуете, конечно, но ведь можно потом просто выбросить посуду. Неужели мой рассказ не стоит пустого стакана? Благодарю вас...
О чем это я? Ах, да... за оградой была могила моего ребенка... Моего живого ребенка! Если это не бредовое наваждение, то какое-то нелепое, невероятное, зловещее совпадение! Я разве не сказал еще, что совпадали и год рождения, и имя, и фамилия? – во всяком случае там, где можно было разглядеть буквы и цифры. Но совершенно стертой оказалась дата смерти.
Потом, когда мне удалось немного придти в себя, я стал кое-как анализировать. Во-первых, никто из членов моей семьи не имел ни малейшего отношения к этому городу и вообще к этим краям. Во-вторых, ведь совсем недавно я получил письмо от жены – я уже, кажется, рассказывал. Там были и милые каракули моего ребенка... ребенка... ребеночка... Извините. И, в-третьих, самое главное, могила чрезвычайно стара. Очевидно, ей не меньше двух-трех десятилетий, а то и больше. И тут я совершенно успокоился и даже стал ругать себя за то, что вообще допустил подобные мысли. Уже почти из чистого любопытства мне захотелось узнать примерный возраст могилы по датам на соседних надгробиях – ведь обычно кладбища "заселяют" по определенному плану, по годам. Но и соседние могилы смотрелись довольно дряхло, и нигде невозможно было прочесть год захоронения. Это вновь разбудило мои подозрения, ибо почему-то именно эти цифры были или неразборчивы, или явно стерты буквально на всех памятниках.
Мало ли что бывает, – сопротивлялся мой здравый смысл. – И, вообще, какое мне дело до этого древнего, полузабытого кладбища?
Ну, произошло дикое, невероятное совпадение. Но ведь я солидный человек... Вам, я вижу, нелегко сдержать улыбку, – ну и улыбайтесь, вам совсем не обязательно верить и сочувствовать каждому бродяге, у вас своя счастливая семья, дети... Но если я вам не очень надоел, послушайте, что было дальше. Так вот, – продолжал я рассуждать, – мне, как серьезному человеку, не пристало клевать на всякую чертовщину. Рано или поздно всему в нашей жизни находится разумное объяснение. И если я только не сошел с ума, то очень скоро посмеюсь над своими фантазиями. В конце концов, ведь есть еще администрация кладбища – вполне рациональные, должно быть, по долгу службы, люди, с которыми можно поговорить. О чем? – поймал я себя. Ну, конечно же, о здешних порядках, вернее, беспорядках. Просто безобразие – так запустить кладбище! Хоть оно и старое, но ведь его все же посещают многие люди. И хотя мне лично нет до него никакого дела, должен же кто-то принимать меры.
В общем, я нес всякий вздор, пытаясь от самого себя скрыть истинную причину своего словоблудия, ибо в глубине души хорошо понимал, что не все сходится в моих рассуждениях...
Единственным "администратором" оказался то ли придурковатый, то ли пьяноватый кладбищенский сторож, который добросовестно, хотя и безуспешно пытался понять цель моего визита в его грязную конуру, а потом, что-то сообразив, уставился вдруг на меня пугающе ясным, пронзительно мудрым взглядом и с удовлетворенной усмешкой произнес: "Явился, наконец!" – и после этого его секундного просветления мы окончательно перестали понимать друг друга. Естественно, такой поворот событий только усилил мое беспокойство. Так как дома, у жены телефона не было, то оставалось последнее средство – телеграмма. Но когда, зайдя на почту, я взялся за чистый бланк, руки мои дрожали. Мне казалось, что я испытываю саму судьбу, и, если получу плохое известие... или не получу вовсе – что тогда? Я взял себя в руки и кое-как нацарапал: "Срочно сообщите дела Страшно волнуюсь Скучаю Целую" и подпись.
А теперь надо было запастись терпением и ждать. Сутки, а, может, и двое-трое. Как прошло это время – не помню. Я механически исполнял свои дела, время от времени впадая в оцепенение, но иногда приходил в себя и смеялся над своими дурацкими страхами. Боюсь, правда, что именно в такие моменты я более всего походил на сумасшедшего. А затем все повторялось снова и снова, именно тогда я впервые перестал воспринимать ход времени. Не знаю, сколько дней и ночей тянулось это безумие, но я, так и не завершив своих дел в этом городе, бросился однажды в аэропорт и взял билет на вечерний рейс. У меня в запасе было несколько часов, чтобы забежать за вещами и закруглиться с делами. В дверях моего номера торчала какая-то бумага. Телеграмма! "Что случилось Как ты напугал нас своими страхами Все живы здоровы Целуем Ждем".
Не знаю, поймете ли вы мою тогдашнюю радость? Я как бы заново родился, воспрял от страшного, удушливого сна. "Какой же ты дурак! – счастливо сообщал я себе. – Впечатлительный болван! Не умеешь держать себя в руках, психопат несчастный!".
Но что же делать дальше? Билет уже куплен, но главное – "чемоданное настроение". Была, не была! Пора уже зажить нормальной семейной жизнью, а то ведь недолго и свихнуться. Решено: лечу!
Самолет взлетел строго по расписанию. Через час с небольшим мы приземлились в каком-то промежуточном аэропорту. Я прогулялся, размялся немного. Стал ждать объявления о посадке в самолет. И дождался: "Пассажиры, вылетающие таким-то рейсом! Ваш вылет задерживается по техническим причинам". Вечная нервотрепка с этими самолетами! Пассажиры завозмущались, выражая законное недовольство "самым быстрым, самым удобным и самым надежным" видом транспорта. Скрывая волнение, я держался внешне бодро и независимо: все же лечу домой!.. Чтобы убить время, заглянул в ресторан, хотя есть не так уж хотелось. Потом удалось вздремнуть немного в зале ожидания. Где-то сквозь сон услышал название родного города, но это был рейс не туда, а оттуда... Вполне мог бы встретиться кто-либо из знакомых, но трудно было даже открыть глаза, тем более, что уже сегодня буду на месте и увижу всех, кого надо, вскоре появились пассажиры с этого встречного рейса, разбрелись по залу. Но я уже задремал, во сне тоже куда-то летел, падал и, вздрагивая, просыпался. Сами знаете, как мало приятного в таком "отдыхе".
Однако уже рассвело, а мы все еще не вылетали. И лишь часов в 11 утра, измученный бессонной ночью и той тревогой, которая, оказывается, не исчезла полностью, а лишь затаилась в подсознании, я поднялся по трапу.
Изумленная теща встретила меня на пороге.
– Как же так! – восклицала она. – Ты разве не получил телеграммы, что они сами летят к тебе?
– Телеграмму я получил, но там об этом ни слова.
– Ах, верно! Она отправила тебе ответ, а через какие-то полчаса ей загорелось отправиться к тебе туда вместе с ребенком. Сюрпризом. Ее можно понять: весна, всякие лирические настроения... Ты где-то там болтаешься, а она здесь тоскует...
С новой силой возродились все мои сомнения. Я молча направился к двери.
– Куда ты сейчас пойдешь? Погоди, не делай глупостей. Так и будете друг за другом гоняться. Вот-вот должна быть от них телеграмма...
– Когда они вылетели?
– Вечерним рейсом.
Сразу вспомнилось, как ночью в зал ожидания входили пассажиры этого встречного рейса. Мне же и в голову ничего не пришло. Проспал! Сиди теперь и мучайся, если сон был для тебя дороже... Возможно, приоткрой я на минутку глаза, я бы их заметил. Возможно, они проходили совсем рядом. И мы не видели друг друга! Очередное наваждение! Не слишком ли? Как будто Некто, злорадствуя, направлял события последних дней...
И опять потянулось ожидание. Хотя я ни словом не обмолвился теще о происшедшем – да и что, собственно, произошло? – но и ей передалась моя тревога.
А между тем никаких сообщений не поступало. Я представлял, как они скитаются по незнакомому городу, бесприютные, всем чужие, подавленные, не знают, что предпринять. Потому, возможно, и не дают телеграммы. А вокруг – весна...
Прошли еще сутки. Тишина... Надо лететь...
На этот раз аэропорт оказался переполненным, хотя еще несколько дней назад был почти пуст. Шла первая волна отпускников, истосковавшихся по лету, жаждущих развлечений, отдыха... – и вынужденных убивать золотые свои денечки у душных касс аэрофлота.
Мои отчаянные попытки пробиться к кассе, что-то объяснить толпа встречала молчаливым, тугим сопротивлением, а то и откровенной враждебностью. У касс предварительной продажи – еще хуже. Пришлось вернуться ни с чем.
Телеграммы не было. Теща вся извелась, почернела. Не буду рассказывать, какими путями мне удалось все же раздобыть билет на самолет, вылетающий только через трое суток. И сумасшествие с потерей времени повторилось. Где я был, что я делал в эти страшные дни – не помню. Провал...
И вот я снова в самолете, снова знакомый зал ожидания в промежуточном аэропорту. И очередная задержка чуть ли не на сутки.
Как я не сошел с ума? Или сошел? Я замечал, что люди поглядывают на меня с удивлением, с опаской. Но, во всяком случае, я делал все, что нужно, долетел до места назначения, зашел в свою бывшую гостиницу и на свою бывшую работу.
– Да, приходила. Да, с ребенком. Да, спрашивала. Да, волновалась.
– Где? Куда? Когда?
– Больше ничего не знаем. Простите. Извините. Сочувствуем.
Собравшись с духом, обратился в единственную в городе больницу. Оказалось, что все пережитое мной – лишь прелюдия к чему-то абсолютно черному и беспросветному – тому, чем стала для меня с этого дня вся моя жизнь.
Мне сразу указали палату, где находилась моя жена. Я бы ее ни за что не узнал. Но она узнала, показала глазами на стул: садись. Говорила слабым, совершенно бесцветным голосом, как будто давала показания следователю.
Прилетела, никого не застала. Очень расстроилась, тем более, что ребенок почувствовал себя неважно. Узнала, что я рассчитался и улетел домой, всего за день до их прибытия... Так разволновалась, что забыла сообщить матери. Сняла номер в гостинице. Ночью ребенку стало хуже... Вызвали доктора. Скорее всего, воспаление легких. Весна, сквозняки... Днем уже жарко, ночью еще холодно. Возможно, сказался перелет. Жар, почти все время без сознания. На третьи сутки – кризис. Несмотря на слабость, улыбался, только спрашивал: почему не приходит папа? Потом закрыл глаза, пожелтел весь, но еще улыбался... как будто.
"Сообщить домой не смогла. Но все ждала твоего приезда. Врачи сказали, что долго ждать нельзя: весна, солнце... труп разлагается. Хоронили вчера на местном кладбище, идти сама не могла. Вели под руки, но аллею запомнила: в самом начале ее такая аккуратненькая, ухоженная могила. А за оградой, на скамеечке, две женщины в черном, застывшие, как изваяния..."
Дальше я уже не слышал. Я куда-то бежал, меня, кажется, ловили. Где я был, что я делал – не помню. Все последующее представляется мне одним сплошным черным кругом, где лишь дни и ночи мелькают, как спицы в колесе.
Откуда-то мне известно, что жена лежит на том же кладбище. Но где? Где оно, это кладбище? На какой земле, в каком государстве? Куда занесло меня после этих страшных событий? Я давно уже не интересуюсь тем, что делается в остальном мире. Мой мир – черное колесо. И мелькают спицы. Много-много дней и ночей брожу я по серой земле, не дающей мне приюта, разыскивая тот проклятый город, название которого давно забыл... как и многое другое. Я не помню своего имени, имени своей жены, имени своего покойного ребенка.
Но если бы я разыскал этот город, это кладбище – о, я бы узнал его! Я бы голыми руками вырыл там себе могилу,... рядом с ними. Но Некто злорадствующий, Кто принес им смерть, наказал меня бессмертием. За что? Нет ответа...
Много-много дней и ночей брожу я по этой земле. И нет на ней для меня приюта. И нет покоя. И нет для меня никаких границ, меня пропускают всюду, ибо если и не знают, то слышали обо мне. А те, кто даже и не слышал, не смеют до меня коснуться. Тело мое не знает воды, потому что вода – это жизнь, а я не хочу жизни. Иногда мне бросают еду, иногда – деньги. Денег я не беру и ничего в них не понимаю, но от еды не отказываюсь – потому что мне надо дойти...
Все люди – и подающие мне, и не подающие – для меня одинаковы. Но вы другой – я вижу. Вы первый, кто рискнул подойти ко мне так близко. Вы обещали мне показать ваше кладбище – показывайте. Ваш голос, ваша улыбка – мне знакомы. Я узнал вас... И я уже знаю по вашей улыбке: вон там, за поворотом – старое красное здание, похожее то ли на большую часовню, то ли на водонапорную башню. А за ним – тупик, а в конце тупика – поржавевшие ворота с железной калиткой.
Я пришел...
1980.
Петропавловск-Камчатский