Однако врата закона, как всегда, открыты, а привратник стоит в стороне”
/Кафка/
В статье полугодовой давности “Шерлок Холмс на скамье подсудимых” я приводил эту же цитату в самом конце, сопроводив почти риторическим вопросом: “К чему бы это?” Теперь, закрывая тему, уже можно однозначно ответить: а к тому, что “привратник стоит в стороне”.
Поддаваясь соблазну объективности, представляя будто бы равные возможности обеим сторонам, “привратник” – будь то судья Ито или же многочисленные профессора и комментаторы “процесса века” – волей-неволей играл на руку той стороне, которая – как бы выразиться помягче – менее разборчива в средствах.
В данном случае явное преимущество защиты было уже в том, что ей достаточно было “резонного сомнения”, в то время как от обвинения требовались стопроцентные доказательства. Внешне это выглядит справедливо, но при определенном подходе способно вызвать “резонные сомнения” абсолютно в любом доказательстве, даже хоть бы и в самой таблице умножения: мол, на другой планете, в другой системе координат дважды два может быть не четыре, а пять… И что же? Съедят эту “ученую” галиматью, да еще будут гордиться широтой мышления!
Вот эту особенность человеческой психики с успехом использовала защита Симпсона. Другим сильным преимуществом защиты являлась ее наступательная тактика. При полном отсутствии аргументов защита постоянно обвиняла: полицию – в расизме и подлоге, криминалистов – в неаккуратности, ФБР – в предвзятости, науку – в ненаучности… И все эти грозные – по добрым нашим российским понятиям – службы начинали беспомощно оправдываться, уже самим этим обстоятельством вызывая дополнительные “резонные сомнения” у наивной публики. Что толку от того, что, говоря словами Высоцкого: “голая Правда божилась, клялась и рыдала…”?
О бесполезности и даже вредности таких попыток самооправдания писал, правда, по совсем другому поводу, Владимир Жаботинский: “Кто мы такие, чтобы перед ними оправдываться, кто они такие, чтобы нас допрашивать?.. Настоящие джентльмены – это те, которые никогда и никому не позволят обыскивать свою квартиру, свои карманы и свою душу”. Хорошо сказано, а в контексте – еще лучше. Но, даже понимая это, как все-таки реализовать такой максимализм?
В либералистской практике современного правосудия таким “джентльменом” парадоксальным образом оказывается обвиняемый, прикрытый презумпцией невиновности. Это несомненное достижение гуманизма не распространяется на других участников процесса, что с немалым мастерством использовала защита. Правда, как оказалось, и свидетель может прибегнуть к пятой поправке к Конституции, то есть не отвечать на вопросы, если их могут использовать против него. К чему, однако, это приводит, видно на примере Фурмана, молчание которого было истолковано, как очередная попытка уйти от разоблачения его “гнусного подлога и расистского образа мысли”.
Определение “расист” уже настолько слилось со злосчастным детективом (вся беда которого именно в том, что он нашел одну из самых важных улик против Симпсона), что не вызывает сомнений даже у самого широко мыслящего обывателя, - а между тем это весьма показательный образец циничной адвокатской ловушки, с самого начала вызвавшей у меня почти шоковое ощущение от ее хитроумной аморальности. Подумаем о том, что на месте Фурмана – и с тем же результатом – мог оказаться любой из нас. Нет, я не говорю о многочасовых записях, прямо уличающих детектива в смертном грехе расизма – в то время и защита не помышляла о том, что ей выпадет такая удача. Пока я говорю лишь о серии поставленных мистером Бейли вопросов. “Произносили ли вы слово “негр” в течение 1994 года? В течение 1993 года?.. ” и так далее – в течение 10 лет.
Ловушка захлопнулась уже в самом начале, хотя и сам Фурман до какого-то момента этого не осознавал. Иезуитство вопрошающего содержалось уже и в том, что вопросы не уточняли, в каком смысле или с каким выражением это (запретное!) слово произносилось, оставляя широчайший диапазон для интерпретации. Да и кто же из нас за 10 лет ни разу не произносил этого ужасного слова, даже и не думая о запретности и не вкладывая в него никакого оскорбительного смысла? Но если бы Фурман с откровенной простодушностью признался бы, что, да, он это эн-слово, возможно, и произносил, хотя, конечно, не помнит, где и когда, потому что не придавал этому никакого особого значения, то защита тотчас бы признала его расистом.
У Фурмана не было иного выхода, кроме отрицания, хотя это заведомо было ложью, но ложью, повторяю, простодушной и вынужденной. Но зато теперь адвокатам достаточно было найти людей, которые хотя бы раз слышали от него это слово, которое я уже просто опасаюсь повторить лишний раз, - и все: он уже и расист, и лжец! (Примечание: в конце концов, так оно и вышло!). И такие люди действительно нашлись, хотя и не дойдя даже до свидетельского стенда, основательно запутались в своих “откровениях” перед прессой. Адвокатам просто ужасно повезло с этой записью. Ну, хорошо, скажут нам, - но запись-то есть, и она прямо подтверждает расистские взгляды Фурмана. Разберемся.
Юридические системы многих стран прямо или косвенно не допускают и использования магнитофонной записи в качестве вещественного доказательства, исходя, видимо, из того, что запись может быть тем или иным образом смонтирована или сфальсифицирована; запись может быть также и спровоцирована. Не совсем ясно, как смотрит на это закон в США, в стране с огромным техническим потенциалом и правовым диапазоном. Но можно поставить под сомнение то, насколько высказывания Фурмана соответствуют его взглядам, а насколько они спровоцированы самой темой и ситуацией: Фурман вошел в предложенную ему роль “крутого детектива”, бравирующего перед молодой писательницей своим экстремизмом.
Следует вспомнить также, что тогда, в 1987 году, членами цветных уличных банд были подстрелены двое полицейских – товарищей Фурмана, - так что нетрудно понять, почему человеческая и профессиональная неприязнь к преступности приобрела у него “цветной” оттенок. В ходе процесса “полицейский-расист” стал жертвой, козлом отпущения, но кто же мог бросить в него камень? И хотя бросали все, кому не лень, Бог, точнее, божок американского правосудия не принял эту жертву, а просто проглотил ее вместе со всеми другими правдоискателями. К сожалению, “только к утру обнаружила Правда пропажу…” – и это было утро, день последний, день вынесения вердикта, когда было уже поздно, когда уже “хитрая Ложь чистокровную лошадь украла и ускакала на длинных и тонких ногах…”.
Шеф лос-анджелесской полиции Уильямс высказал вполне понятную всем здравомыслящим людям мысль: при наличии подавляющего превосходства антисимпсоновских улик защита была вынуждена разыграть козырную расовую карту. Он при этом отметил также, что хотя и не знает, являются ли действия защиты уголовным преступлением, но они очень близки к нему. Фактически это разжигание расовой розни (кроме голословных, крайне оскорбительных обвинений, которые при отсутствии доказательств являются клеветой, тоже преследуемой законом), когда главный “борец с расизмом” просто поднес фитиль к им же самим закатанной бочке с порохом, а по реакции афроамериканского меньшинства в момент вынесения вердикта нетрудно представить мощность расового заряда.
Вернемся же от вердикта, привлекшее всеобщее внимание к самому процессу, своей длительностью и рутинностью некоторых стадий просто надоевшему большинству законопослушных граждан, уставших смотреть и слушать. Поэтому и возможны, например, такие абсурдные, но довольно распространенные (и среди русскоязычной, то есть более или менее думающей публики) суждения: Симпсон, конечно, причастен к убийству своей бывшей жены и ее приятеля, но убивал он их не саморучно, а с помощью наемных убийц (непонятно, зачем им тогда – на его же деньги – разбрасывать повсюду его перчатки, следы его обуви, капли его крови?). На этом смешном утверждении, возможно, не следовало бы останавливаться, если бы оно не было, повторяю, столь распространенным и, естественно, не указывало бы на непонимание сущности данного преступления. Суждение это отражает прежде всего личное обаяние и авторитет Симпсона-звезды. При этом люди обычно не осознают того, что как раз в таком наемничестве было бы гораздо больше истинного злодейства, чем в бытовом убийстве из ревности.
Я понимаю, что людей смущает необычайная жестокость убийства – и здесь они допускают вторую ошибку: именно убийство в состоянии аффекта отличается своей безудержной свирепостью (ревнивец же расплачивается за все перенесенные им страдания; убийца такого рода отнюдь не выглядит убийцей, он чаще одолеваем более мазохистскими, чем садистскими чувствами; подозреваю, однако, что Симпсон из двух сторон садомазохистского комплекса более тяготеет все же к его первой части). Профессионал расправляется быстро и четко, стараясь не оставлять никаких следов. Опять же у Высоцкого: “Куда вам деться? Мой выстрел – хлоп! Девятка в сердце, десятка – в лоб…” Коротко и ясно.
Версия защиты о том, что убийство могло быть совершено некоей колумбийской мафией (с таким же основанием можно было притянуть чилийскую, китайскую, чеченскую, русскую, итальянскую, еврейскую… – и что же: все эти спекулятивные, ничем не обоснованные версии проверять детективам, отбросив одну, мотивированную и подтверждаемую десятками свидетельств?!), бессмысленна, как уже отмечалось, и с профессиональной точки зрения. Если бы действовали профессионалы, даже и страшные колумбийские, будто бы перерезающие жертве горло, то они, понапрасну не рискуя, не занимались бы “пляской на трупах”, нанося десятки колотых и резаных ран, - как раз это почерк разъяренного дилетанта.
Интересно, что защита тут впадает в очередное противоречие с самой собой (но кто же его видит!): создавая алиби своему подзащитному, она растягивает убийство во времени, изображая его в виде настоящего 15-20 (!) минутного сражения. Но где же тогда пресловутый колумбийский профессионализм?! Бедный Гольдман! 15-минутная схватка с несколькими вооруженными профессионалами сделала бы честь и самому Майку Тайсону. Увы, жестокая практика показывает, что хватает одного-двух хороших ножевых ударов, чтобы жертва прекратила сопротивление, лишь судорожно хватаясь за нож и руки убийцы. Так что даже с учетом насущной необходимости поиздеваться над обессиленными жертвами, убийца вполне мог уложиться в какие-нибудь две-три минуты. Картина двойного убийства становится достаточно ясной: 10-15 минут на “мокрые” дела и сборы, 5 минут на двухмильную поездку – и Симпсон свободно укладывается во временной интервал, установленный показаниями соседей, его жильца Кэто и водителя лимузина Парка.
Совершенно не преувеличивая, следует напомнить все еще сомневающемуся читателю, что защита не выдвинула ни одного (ни одного!) свидетельства невиновности своего подзащитного. Лоскутное одеяло фальшивого алиби расползлось на глазах. И, тем не менее, защита выиграла!.. В этом главный парадокс процесса, и в этом же – главный порок, возможно, всей законодательной системы Соединенных Штатов: хорошо оплачиваемые адвокаты могут доказать, что черное – это белое, а белое – это черное (считаю необходимым подчеркнуть, что не имею в виду при этом расовую окраску).
Очень многие видят в победе защиты проявление особого интеллекта – и искренне восхищены работой (трюкачеством?) адвокатов. Но ведь природной целью Фемиды является установление истины и восстановление справедливости, то есть нахождение и наказание преступника, чему и должен способствовать адвокат, в меру своих возможностей находя положительные, смягчающие и оправдательные элементы в позиции своего подзащитного. Он может также доказывать, что подзащитный полностью невиновен. Но буквально поливать грязью противников, не считаясь с нормами морали, накачивать страсти – не считаясь с очевидной истиной и даже социальными последствиями, - это уж, извините, либо кощунство либо преступление.
Кстати, о преступлении. Защита долго разглагольствовала о различных мелких прегрешениях следствия, раздувая их, конечно, до невероятных размеров. Но как же оценить тогда действия друга Симпсона, адвоката Кардашьяна, утащившего из дома подозреваемого кожаный саквояж, в котором, как ощущалось в показанных по ТВ кадрах, что-то было. Такое действие служебного лица уже не просто граничит с преступлением, а таковым и является.
Но защите все – с гуся вода: симпсоновского приятеля и – юридически – сообщника, прикрывшегося статусом адвоката, хотя и пальцем не шевельнувшего во время процесса, - не удалось вызвать ни на один стенд для перекрестного допроса. (А Симпсона – удалось? Просто в голове не укладывается, как это подозреваемый по столь серьезному делу не подвергался не только перекрестному, но и вообще никакому официальному допросу. А жаль! Ибо, в конце концов, если он не убивал, кто же лучше него об этом знает? Вот и поделился бы с господами из прокуратуры тем, как он не убивал свою бывшую жену).
Почему же защите там много дозволено? Да нет, им дозволено не больше, чем рядовым гражданам. Но протест против голословных обвинений адвокатов способен вызывать, во-первых, еще один такой же бесконечный процесс; во-вторых, прибегая не столько к логике, сколько к эмоциям, адвокат всегда найдет себе соответственно разогретых сторонников, с которыми никто не захочет связываться; в третьих, это не просто эмоции, а эмоции расовые, то есть, возможно, самые опасные в современном обществе.
Заручившись столь мощной поддержкой, Кокран идет ва-банк – и, конечно, выигрывает у людей, которые не желают поступаться правдой и совестью. Железные аргументы Марши Кларк, этой Жанны Д Арк симпсоновского “процесса века”, а также полные боли и благородного мужества (“чужой среди своих, свой среди чужих”) слова черного прокурора Дардена – все это грубо сводилось на нет бездоказательными, оскорбительными – в расчете не на логику, а на эмоции – нападками уже ничем не рискующего мастера безответственной демагогии.
Показательно, что сколь бесчувственен Кокран к своим оппонентам, столь же чувствителен он к своему знаменитому клиенту. Например, на отказ адвоката Фаи Резник (подруги Николь) предстать на стенде для перекрестного допроса, Кокран заявил, что они этим нарушают права подзащитного. А права Резник, права человека, голословно обвиненного в связях с мафией, защита не нарушает?! С какой стати оскорблять ее жуткими подозрениями и подвергать унизительным допросам? Почему ее, а не Симпсона, - послушать объяснения которого было бы гораздо более интересно? Но… низзя! Хотя кое-что кое-кому все же можно. Уже не рядовым даже лжецом, а самим “демоном лжи” обозвал Кокран опытнейшего детектива Ванаттера, который будто бы кому-то говорил, что полиция с самого начала заподозрила Симпсона в убийстве. (Действительно, это очень уязвимое место для обвинения. Если это так, то детективы не имели права проникать на частную территорию без санкции прокурора - хотя это право очевидным образом противоречит интересам следствия. Как известно, Ванаттер продолжает утверждать, что, обнаружив кровь на автомобиле Симпсона и не достучавшись к нему, полицейские решили, что и с ним могло случиться нечто столь же страшное, - и проникли в его дом с целью спасения, а не задержания. Можно добавить также, если даже Ванаттер здесь и прибегает ко лжи, то это ложь не корыстная, а вынужденная, связанная с несовершенством закона и уж никак не та воистину демоническая ложь, к которой бесстыдно прибегает сам Кокран).
“Сильные” эпитеты могли помочь защите и формально, и неформально – в случае «лжи» Ванаттера – изъять из рассмотрения все основные улики против нашего “героя” – и тогда уже можно было вовсе не волноваться за решение жюри.
Обвинение, сосредоточившись на доказательной стороне – что было бы совершенно правильно, если бы жюри состояло из одних профессионалов – очень мало, в отличие от защиты, использовало различные юридические зацепки, которые могли бы придать больше психологической, а не логической убедительности, излишне утомлявших не слишком ученых слушателей. Отличное выступление свидетеля защиты, знаменитого криминалиста Генри Ли, усомнившегося в результатах работы криминалистов, прозвучало достаточно сильно. Однако уже через пару дней эксперт ФБР, выступавший со стороны обвинения, элементарно разбил основные доводы Ли. Будучи честным и принципиальным человеком, Генри Ли позвонил в редакцию газеты “Таймс” и, признав свои ошибки, подтвердил в то же время высокий профессионализм криминалистов ФБР. Одновременно он заявил, что “не желает больше участвовать в этих играх”, то есть прямо отказался участвовать в процессе на стороне защиты. Но обвинение не сумело перехватить инициативы, извлечь соответствующие психологические выгоды.
Почему? Я думаю, что им, как и всем наивным адептам истины, казалось, что правда сама себе дорогу пробьет. Они очень ошиблись…Но почему я так настойчиво пропагандирую, в конце концов, свою личную точку зрения о стопроцентной виновности Симпсона – и это уже после вердикта о невиновности? Потому что не только вещественные доказательства, подтвержденные несколькими независимыми криминалистическими лабораториями, но и вся причинно-следственная и временная цепочка улик указывает на Симпсона – и только на Симпсона – как на единственно возможного убийцу двух человек.
В то же время позиция защиты – от откровенно денежной мотивации до методов, включающих использование лжесвидетелей типа дилетантки Розы Лопес и профессионалки Мэри Герчас, более тридцати раз привлекавшейся к уголовной ответственности за ложь и мошенничество, - держалась только на одном нахальном утверждении, что все кругом (кроме, разумеется, Розы, Мэри и им подобных) – одни лжецы и мошенники, участники всемирного заговора против черной расы. Тут, на мой взгляд, вполне уместно сказать похвальное слово Шапиро, в конце концов отмежевавшегося от непристойных игрищ Кокрана: лучше поздно, чем никогда… Жюри, давно уже откровенно симпатизирующее Симпсону, охотно проглотило вкусную наживку – и, не вдаваясь в лишние дебаты (Караул устал!), с чувством исполненного долга (тем, двоим, уже все равно, а нашему парню еще жить да жить) разошлись по домам.
“Нежная Правда” – не от мира сего: она принципиально не может сражаться на чужой территории, где превращается в свою противоположность – и в этом преимущество “Грубой Лжи”, легко переходящей всякие границы и легко принимающей любые обличья, прежде всего – обличье Правды. “Глядь, а конем твоим правит коварная Ложь” – так заканчивается песня Высоцкого. “Но как же все-таки быть с этой Правдой, когда даже и мне лично – чисто внешне – Симпсон симпатичен? Или для того и существует Суд Божий? Подождем Его решения...
«Новое русское слово», Нью-Йорк, 20 октября 1995 г.