Ты жил, играл и пел с усмешкой,
Любовь российская и рана.
Ты в черной рамке не уместишься
Тесны тебе людские рамки.
/Андрей Вознесенский/
«Его личность, его судьба, его песни – единое целое, у которого было свое художественное назначение: выразить сегодняшнее состояние русского (российского) национального духа. В этом я вижу причины неслыханной и естественной, не нуждающейся ни в какой рекламе популярности Высоцкого… В этом я вижу и залог его бессмертия»
/Юлий Ким/.
Бесспорно, что имя Высоцкого не нуждается ни в какой рекламе. И, видимо, так уж сотворила судьба, что и фамилия его – если разделить эти два понятия – сама, своим звучанием и смыслом указала на его место и значение в русской поэзии. Да и только ли в поэзии? Бессмертная формула Евтушенко «Поэт в России больше, чем поэт» приложима к Владимиру Высоцкому безо всякого зазора. Не знаю, кто в нынешние – да и в былые времена – мог бы соперничать с Высоцким в этом понимании. Пушкин? Блок? Есенин? Маяковский?..
Понятно, что речь идет не о силе поэтического дара, каковой, конечно, никому не дано взвесить ни на каких весах, а о той глубине проникновения в народное сознание, которая стала возможной благодаря сочетанию целого ряда обстоятельств, дополняющих сугубо поэтические его достоинства: замечательный артистизм, совершенно уникальный голос, музыкальная одаренность, практическая неподцензурность набирающей силу магнитофонной формы общения с поэтом, благодаря которой Высоцкий «ворвался в крепости квартир не соловьиной бодрой трелью, а раздолбал наш утлый мир своею песенной шрапнелью». Судьба (опять судьба?!) благоволила его дару даже и самой невозможностью печататься, то есть в той области, в которой могли найтись Владимиру Высоцкому достойные соперники. Зная человеческие недостатки, можно сказать: какое счастье, что Высоцкий не вошел при жизни ни в школьные учебники, ни в энциклопедии! Впрочем, по-человечески Высоцкий хотел увидеть себя напечатанным, ибо ранг поэта присваивается у нас «с листа», а не «с голоса», - хотя именно как поэт он пуще всего боялся подвергнуться «суженью после смерти», быть всаженным в «гранитные рамки», распрямившими его «косую неровную сажень» (стихотворение-песня «Памятник»).
Поэтическая судьба высокого ранга рождается, по-видимому, не «благодаря», а вопреки, имея в виду внутреннее противостояние внешним обстоятельствам жизни. «Благополучными не могут быть поэты», - писал один благополучный советский поэт. Причина кажущегося парадокса в том, что здесь имелся в виду личностный, лирический план – типа несчастной любви. У Высоцкого же, наоборот, как раз в личном плане все было более или менее благополучно. Огромная, хотя и неофициальная слава его, харизма яркой мужской индивидуальности не позволяла ему превратиться в «раба любви», как и вообще в зависимого от других людей человека. Примером такой независимости могут служить его сложные отношения с женой – звездой французского экрана Мариной Влади или же с такой незаурядной личностью, как режиссер Театра на Таганке Юрий Любимов. С полной определенностью можно сказать, что Высоцкий любил этих людей, но как же нелегко им обоим эта любовь доставалась!
Высоцкий обладал необычайной притягательной силой. Я был свидетелем того, когда он, внешне неброский, изредка кивая головой, почти молча стоял в окружении не просто толпы почитателей, а и нескольких известных артистов, - и все внимание этой группы было приковано к нему. О чем там говорилось, я, конечно, не помню, но до сих пор звучит в ушах непрерывное: «Володя! Володя!». Он всегда был центром – и окружающим оставалось только радоваться этому… или с этим мириться. «Он абсолютно владел залом, он намагничивал воздух, он был хозяином сцены. Не только из-за его неслыханной популярности. «Он обладал удивительной энергией, которая как луч сильного прожектора била в зал. Это поле натяжения люди ощущали даже кожей», - так писала актриса Алла Демидова.
В сходной степени Высоцкий владел аудиторией в масштабе всей страны. Я далек от мысли, что абсолютно все попадали в сферу его обаяния, но диапазон этого воздействия был, несомненно, уникален и беспрецедентен. Пионеры и пенсионеры, летчики и моряки, члены Академии Наук и обитатели мест не столь отдаленных – далеко не полный перечень категорий почитателей великого барда. Правда, говоря о величии, следует сказать, что слово это в те времена с Владимиром Высоцким не очень вязалось. Он был, скорее, своим, чем великим. Великий – это уже нечто стоящее над нами, а он был просто с нами, на одной ноге со всеми – с профессорами и домохозяйкам, зэками и милиционерами… и даже с гэбэшниками. Помню, как на Камчатке я познакомился с одним большим любителем барда, просидел у него всю ночь, распивая водку, распевая песни и слушая Высоцкого. А утром оказалось, что любитель этот… подполковник КГБ. И что? А ничего, хотя год был, кажется, еще только 81-ый, перестройка еще и не снилась… Высоцкого любили по-человечески, и любовь к нему сближала самых разных людей, вот это человеческое прежде всего в них и выявляя, заставляя забыть о расовых, национальных, профессиональных предрассудках. Ярые противники за шахматной доской, непримиримые идейные антагонисты Гарри Каспаров и Анатолий Карпов – оба обожали Высоцкого. Карпов «всегда восхищался умением Владимира Высоцкого достигать в своих песнях священной глубины мысли», а Каспаров обязательно прослушивал кассету Высоцкого перед каждым матчем, получая заряд умственной и эмоциональной энергии. Особая энергетика песен Высоцкого помогала, по словам космонавта Александра Иванченкова, «бороться с невесомостью» во время полетов, а «лучше гор могут быть только горы» стало «своеобразным девизом» в работе по космическим съемкам ледников и горных массивов. Выдающийся шахматист Михаил Таль гордился уже тем, что Высоцкий упомянул его в одной из своих песен…
Но у такой всенародной популярности есть и обратная сторона: легко заподозрить ее обладателя либо, как теперь принято говорить – в популизме, либо в примитивизме, хотя и талантливом (таланта у Высоцкого никто не сможет отнять). Опровергнуть такую точку зрения просто: достаточно лишь непредвзято прослушать с десяток разножанровых песен Высоцкого. Но именно предвзятость – самая «сильная» сторона тех «эстетов», для которых народность является синонимом простонародности. А такие есть и теперь, хотя Андрей Вознесенский и писал, что «смерть его просветила даже снобов. Многие нынче повернулись к нему… Неужели умереть нужно, чтобы люди поняли и поверили?!» Очень часто, к сожалению, нужно, но и этого иногда недостаточно, ибо большое не только видится на расстоянии, но при этом подчас и искажается… Не это ли имел, в частности, в виду и сам Высоцкий, когда пел: «Большое видится на расстоянье, но лучше если все-таки вблизи».
А вообще-то Высоцкого можно цитировать до бесконечности, что, собственно, и служит одним из вернейших признаков его всенародности. И тут – тот же всеобъятный диапазон: от «Придешь домой – там ты сидишь» до «В гости к Богу не бывает опозданий». И это проявлялось уже в самых ранних его песнях. Он не просто переиначил, например, пушкинскую «Песню о вещем Олеге», но и завершил ее такой вот философской сентенцией: «Так каждый волхвов покарать норовит, а нет бы прислушаться, правда? Олег бы послушал – еще один щит прибил бы к вратам Цареграда». То же и в «Песне о вещей Кассандре»: «Но ясновидцев, впрочем, как и очевидцев, во все века сжигали люди на кострах». Причем в большинстве случаев все эти сентенции подавались с большой долей остроумия и юмора: «У них денег – куры не клюют, а у нас – на водку не хватает!» - да ведь в этой короткой и смешной фразе квинтэссенция всей жизненной морали завистливого алкоголика-обывателя! Прыгун в высоту заявляет: «Я свою неправую правую не сменю на правую левую», боксер: «Бить человека по лицу я с детства не могу», а сказочный джин из бутылки, наоборот, не признает «кроме мордобития никаких чудес». И обратите внимание, как легко и просто все это слышится и пишется! Как запоминается и «на ум кладется»! В наше время, пожалуй, в наибольшей степени такое удавалось еще Жванецкому и Губерману. Но и в этой области есть у Высоцкого недостижимые, хотя и не бросающиеся в глаза, шедевры. Не сразу заметишь, где тут затаилась ощутимая на слух, но логически затаенная ирония: герой песни «Случай на шахте» - «в прошлом младший офицер, его нам ставили в пример, он был как юный пионер - всегда готов. И вот он прямо с корабля пришел стране давать угля, - а вот сегодня - наломал, как видно, дров». В этих нескольких строчках – четыре незаметно и мастерски сцепленные между собой и широко известные поговорки! Неявно срабатывает эффект узнавания – и вызывает улыбку. А ведь песня подается будто бы на полном серьезе: человека все-таки завалило, хоть и «стахановца-гагановца-загладовца» (обратите внимание на два новых словообразования от навязшего в ушах «стахановца»!). И кстати, надо заметить, что сам Высоцкий при исполнении даже самых смешных своих песен почти никогда не улыбается: он не развлекает и не развлекается, он – работает. Работает – и это не метафора – до крови в горле.
В творчестве своем Высоцкий и смешлив, и драматичен, и трагичен, причем иногда – одновременно. Разве не драматична, например, судьба классического бича с речки Вачи («…ну, а так как я бичую, беспартийный, нееврей, я на лестницах ночую, где тепло от батарей. Вот это жизнь! – живи и грейся…») или история загипсованного искателя острых ощущений («Повезло, наконец, повезло! Видит Бог, что дошел я до точки – самосвал в тридцать тысяч кило мне скелет раздробил на кусочки. И вот лежу я на спине, весь загипсованный…»)? Таковы же и две его «Покойницкие» песни, одна из которых заканчивается на такой «веселой» – и воистину философской – нотке: «Слышу упрек: - «Он покойников славит!» - Да нет, я в обиде на злую судьбу: всех нас когда-нибудь кто-то задавит, - за исключением тех, кто в гробу».
Некоторые критики причисляли Высоцкого к разряду скоморохов, то есть талантливых артистов-самородков, которым на Руси – по традиции – многое дозволено, и разгульное веселье которых нередко перекликалось с яростным скоморошьим воем (у Высоцкого: «Мой хрип порой похожим был на вой»). И действительно, некоторые его песни, такие как «Ярмарка» или куплеты всяческой нечисти прямо подходят под это определение. И все же размах песен Высоцкого бесконечно шире и зачастую просто не попадает ни под какое определение. Так же, как ранние песни были – по его собственному определению – «стилизацией под блатной фольклор», обычно намного превосходя «оригиналы» в смысловом, поэтическом и нередко даже в эмоциональном отношении, так и «скоморошьи» песни Высоцкого «слишком» наполнены содержанием и смыслом («Как во смутной волости лютой злой губернии выпадали молодцу все шипы да тернии. Он обиды зачерпнул, зачерпнул полные пригоршни, ну а горе, что хлебнул, – не бывает горше. Пей отраву, хочь залейся! Благо, денег не берут. Сколь веревочка не вейся – все равно совьешься в кнут!»)
Откуда же растут народные корни поэта, урожденного москвича, из семьи далеко не «рабоче-крестьянской»? Каким-то образом, несомненно, повлияла на него приблатненая атмосфера послевоенных московских двориков («А помнишь вечериночки у Солиной Мариночки, две бывших балериночки в гостях у пацанов? Сплошная безотцовщина: война да и ежовщина, а, значит, поножовщина…»), но мне кажется, немалое воздействие возымела и военная биография отца, полковника в отставке (и, как многие считали, классического солдафона). Высоцкий сам рассказывает о дружбе отца с героем Советского Союза, Маршалом авиации Скомороховым, которому он посвятил одну из своих военных песен. Отец не принимал его творчества, но косвенно вполне мог создавать питательную среду для будущих песен-ретроспекций на военные темы. Но еще большее влияние на творчество Высоцкого оказала личность его дяди, брата отца, Алексея, полного кавалера орденов Красного знамени. В своеобразном сочетании этих двух начал и вырастали сначала дворовые, потом «переходные» (от блатных к военным: «Про Сережку Фомина», «Все срока уже закончены», «Штрафные батальоны»), а потом и чисто военные песни, нередко сохраняющие еще «дворовый» аромат: «Жил я с матерью и батей на Арбате – здесь бы так! А теперь я в медсанбате – на кровати весь в бинтах... Что нам слава, что нам Клава-медсестра – и белый свет? Помер мой сосед, что справа, тот, что слева – еще нет».
Так что с блатными и военными песнями все более или менее ясно. Но как быть со всякими «цыганочками», жирафами, волками, слонами, прыгунами в длину и высоту, бегунами, боксерами, хоккеистами, шахматистами, аквалангистами, «контрами-бандистами» и так далее и далее? Ответ не очень сложный: в силу особенностей своего таланта и характера Высоцкий явился необычайно чутким социальным «камертоном» всех – выраженных и невыраженных – мыслей и чувств своего народа. Потому и не было для него «чужих» тем, и радостей, и болей, по отношению к которым он был не сторонним наблюдателем, а непосредственным участником. Даже и известная «русская» болезнь его в какой-то мере служила не столько препятствием, сколько средством постижения национальной жизни, почти мгновенно преломляясь в забавных и остросюжетных песенных зарисовках, балладах, историях…
Можно только догадываться о том, что стало бы с Владимиром Высоцким, если бы он превратился в признаваемого властями «штатного» поэта, члена Союза писателей. Хочется думать, что Высоцкий, прирожденный «вопрекист» и вольнодумец, все же остался бы Высоцким. И как хорошо, что такой «эксперимент» не был поставлен милостивой судьбой, и без того на целую пятилетку продлившей отведенные поэтам сроки. Да и звездная болезнь, в отличие от «русской» (и некоторым образом – благодаря ей, своеобразно демократизирующей российское общество. Как ни парадоксально, пьющий приобретал там как бы дополнительный статус «своего в доску» парня: «Кроме водки – ничего, - проверенный, наш товарищ!») обошла его стороной.
Кое-кто на Западе, не понимая особенностей советско-русской действительности, упрекал Высоцкого в идеализации и воспевании блатного мира (в чем, кстати, сходился и с гэбистскими критиками Высоцкого), односторонне воспринимаемого ими в качестве лагерного орудия борьбы с политическими противниками режима. Что ж, было и такое… Но эти критики не учитывали парадоксальной реальности: взаимопроникновения – на почве общей судьбы – рядовых, не профессиональных уголовников с политическими заключенными, а также и давней российской традиции ностальгической романтизации блатного мира. «Блатная песня, - писал Андрей Синявский, - тем и замечательна, что содержит слепок души народа (а не только физиономии вора), и в этом качестве может претендовать на звание национальной русской песни». Так что уже в качестве создателя своих только ранних песен Высоцкий совершенно не случайно стал всеобщим национальным любимцем.
Другое замечание Синявского, о том, что «блатная песня (именно как песня) в своем зерне чиста и невинна», также может быть отнесена непосредственно к Высоцкому («Перережьте горло мне, перережьте вены – только не порвите серебряные струны»!), который подчас с особо присущей ему ясностью мысли впрямую декларировал свой гуманизм: «Сто лет бы мне не видеть этих строчек! – за каждой вижу чью-нибудь судьбу, - и радуюсь, когда статья – не очень: ведь все же повезет кому-нибудь!». Здесь надо еще раз отметить, что речь идет, конечно, не об идеализации уголовного мира, а о его романтизации, - а это не одно и то же…
А что стало бы с поэтом Высоцким, доживи он до перестройки? Безо всякого сомнения, ее первичные идеи, связанные с реализацией прав человека и со свободой слова, он принял бы всей своей исстрадавшейся по свободе душой. Хотя, в личном плане это могло вызвать и дополнительные проблемы, ибо исчезли бы естественные при несвободе, но и стимулирующие препятствия в его уже тогда осложнившихся отношениях с Мариной Влади: свобода, как известно, усиливает личную ответственность. В плане же творческом можно предположить, что начавшаяся перестройка вдохновила бы его на целый цикл песен, в том числе и на одну-две гениальных. Но это не могло продолжаться долго. Великий поэт не мог не почувствовать тех оборотных явлений, которые повлекла за собой поспешная «либерализация» общества. Оптимизм поэта быстро бы сник перед «явлением народу» «новых русских», свежеиспеченных «демократов» и олигархов, налево и направо торгующих материальными и духовными ценностями, - как никак, но все же нажитыми за долгие-долгие годы стабильной государственности. Высоцкий же тем близок был народу, что и будучи сатириком, никогда не был циником; он, скорее, был романтиком, ищущим не разрушения, а укрепления таких извечных ценностей, как любовь, дружба, да и многократно охаянный новыми веяниями патриотизм. Нет, новое время требовало совсем других людей и, тем более, поэтов… И еще раз утверждаешься в своем, несколько мистическом, но и не лишенном здравого смысла представлении о том, что большие поэты не только рождаются, но и умирают тогда, когда требует время. Разве стала бы смерть Высоцкого в нынешние времена столь эпическим и судьбоносным явлением, каким была она ровно 20 лет тому назад, обставленная всеми атрибутами прощания с великим человеком: с бесчисленными народными толпами, конной милицией, повсеместным звучанием «с намагниченных лент»?