“Гениальным следует назвать такого человека, который живет в сознательной связи с миром, как с целым. Гениальное есть вместе с тем и истинно божественное в человеке”.
(О. Вейнингер)
“Пушкин - великий причал русского языка, а Высоцкий - корабль, который оттолкнулся от этого причала и поплыл дальше”.
(автор цитаты неизвестен)
Начнем с определения. Словарь иностранных слов утверждает, что гений - высшая степень творческой одаренности и – соответственно – человек, обладающий такой одаренностью. Философский словарь говорит почти то же самое. Но еще Отто Вейнингер (“гениальный юноша”, как называл его Николай Бердяев) отмечал, что такое толкование годится лишь для широкой публики, не замечающей полнейшего разграничения двух понятий: таланта и гения, “между которыми лежит целый мир”. И философский словарь, отмечая отличие гения от таланта, добавляет, что “творения гения характеризуются исключительной новизной и самобытностью, особым историческим значением для развития человеческого общества... О. Вейнингер указывает также на способность гения вмещать в своем понимании как можно большее число людей, оставаясь, однако, самим собой. “Чем больше людей человек вмещает в своем понимании, тем он гениальнее, тем отчетливее, интенсивнее отражены в нем эти люди”.
Понятие гениальности – многогранное понятие, вплоть до “божественного безумия” по Платону, но ограничимся пока приведенными выше и достаточно очевидными гранями. В какой степени они приложимы к личности и к творчеству Высоцкого? Скажу сразу, что для очень многих людей гениальность Владимира Высоцкого самоочевидна – к этим людям я отношу и самого себя. И в то же время я не хотел бы, чтобы такая убежденность представлялась кому-то лишь как акт веры, не имеющей под собой иного, рационального свидетельства. Знатоки Высоцкого, в соответствии с приведенным определением, без особых усилий увидят подтверждение его гениальности в необычайном множестве созданных им образов, прототипами которых являлись, конечно, не волки, не канатоходцы, не иноходцы, не покойники, не микрофоны и, тем более, не морские суда или “Яки”-истребители. Все эти многочисленные “Я”- воплощения Высоцкого идут, в основном, не из осторожного эзопова лукавства, а из присущей гению универсалистской тяги (“божественное в человеке” - О. Вейнингер), к “сознательной связи с миром, как с целым” путем максимального расширения образного диапазона и выхода за литературные и всякие иные пределы. И, кстати, запредельность его творчества является, пожалуй, главным отличием от всего того изобилия поэтических талантов, которыми необычайно богаты 60-е и, по инерции, еще и 70-е годы. Любители Высоцкого ревностно сметали с пьедестала некую самодостаточную фигуру: “Евтушенко не влезет на трон твой пустой”, - пылали праведным (хотя, по-моему, не совсем справедливым гневом к этой, при всех ее минусах, действительно “большей, чем поэт” личности) бесчисленные создатели “Венка Поэту”, но обходили почтительным молчанием истинных “соперников” Высоцкого на бардовском “троне” - Окуджаву и Галича. Я решаюсь все же задеть эти незаурядные фигуры отнюдь не с практической, а с сугубо теоретической целью, идущей от обоснования своего тезиса о гениальности Владимира Высоцкого, и соответствующего сопоставления гения и таланта.
“Запредел” вот, пожалуй, тот золотой ключик, с помощью которого открывается “загадка” Высоцкого. И хотя я всегда именно так и представлял, но само слово было найдено не мной, а Людмилой Абрамовой, всеми позабытой в скорбные минуты прощания второй женой поэта, матерью его сыновей, скромно идущей “по самой кромке от взрывной его воронки” (из песни Вероники Долиной). На фоне Марины рядовая жена-актриса почти совсем не замечалась, однако интервью с ней позволяет рассмотреть в Л. Абрамовой не только случайную и временную попутчицу поэта, а своеобразную личность, достойную его выбора. Она с некоторой оговоркой решается нарушить табу, связанное с идейной и элитарной “неприкосновенностью” имен Окуджавы и Галича: “Но вот мое личное мнение: Володя с самого начала значительно крупнее, чем Окуджава или Галич. У Володи много раз были выходы за пределы, совершенно за пределы – настолько, что после этого ничего не скажешь, кроме “Ты, Моцарт – Бог, и сам того не знаешь”. Эти выходы вне человеческого понимания, выше собственных возможностей: они у Володи были, и их было много. И происходили они совершенно неожиданно. Идут у него “шалавы”, например, и потом вдруг – “Штрафные батальоны”! Тогда он этого не только оценить, но и понять не мог. А это был тот самый запредел. У интеллигентных, умных, взрослых людей, таких, как Галич и Окуджава, - у них такого не было. У них очень высокий уровень, но они к нему подходят шаг за шагом, без таких чудовищных прыжков, без запредела”. На возражение интервьюера о том, что “Высоцкий часто называл Окуджаву своим учителем”, Абрамова отвечает: “Тут дело не в том, что Володя не кажется мне учеником Окуджавы. В чем-то, может быть, и ученик... Образ человека, который вышел с гитарой и непоставленным, непевческим голосом излагает какие-то очень хорошие поэтические тексты, - в этом, может, быть, да, Окуджава – учитель. Но все-таки Окуджава гораздо ближе к профессиональной эстрадной песне, а не к тому открытию, которое сделал Володя. К этому открытию ближе Вертинский и Миша Анчаров. Пока Анчаров поет сам – он там, с Володей. И Вертинский. Ведь почему невозможно спеть Вертинского? Потому что песня Вертинского, записанная в виде одноголосой мелодии, не дает никакого представления о том богатстве интонаций, которыми эта песня обладала. А это и создавало образ... ”
Иная ситуация с Галичем. И здесь я тоже прежде всего хочу сослаться на мнение (совпадающее с моим) профессионального знатока творчества Высоцкого. В помещенной в “Новом русском слове” статье “Галич и Высоцкий” Марк Цыбульский пишет, что “никаким диссидентом... Высоцкий никогда не был! Он не любил многое, гораздо больше того, о чем написал в известном стихотворении, но любил он значительно больше. Галич же был заражен ненавистью. Благородной, справедливой, но – ненавистью...
Однажды, уже в эмиграции, в передаче радиостанции “Свобода” Галич сказал о Высоцком, что тот неразборчив в темах своих песен. Звучит странно, но Галича, годами разрабатывавшего всего одну тему отрицания советской власти, многотемье Высоцкого раздражало. Точно так же, как Высоцкий не понимал однотемья Галича”. Вот такое мнение, непривычно звучащее для многих из нас, воспринимающих Высоцкого и Галича зарядами из одной обоймы, более или менее равнозначными ниспровергателями режима. Инерция такого взгляда имеет основанием неразумную систему запретов, так или иначе связанных с этими двумя именами. Само собой разумеется, что и “Товарищи ученые”, и “Гербарий”, и “Антисемиты”, и “Мишка Шифман”, и “Про козла отпущения” по своему критическому пафосу легко могут быть сопоставлены с некоторыми песнями Галича, а такие, например, совсем несхожие внешне песни, как “Банька по-белому” Высоцкого и “Караганда” Галича имеют в своей основе одну и ту же человеческую трагедию...
В то же время нетрудно заметить, что даже этого плана песни Высоцкого далеко не всегда “страдают” обличительным пафосом, что видно, например, по песне “Про попутчика”, лишь отчасти являющейся песней - как он сам иногда ее называет, “про 37 год”: речь там идет о лично человеческой, а отнюдь не государственной подлости, каковая (в образе 58-ой статьи) служит лишь сюжетным ходом, хотя и многозначительным. Высоцкий сознательно “не тянет” на диссидента, и это не камуфляж, не трусость, а прямое следствие той широты, которая исходила из его гениальности.
И хотя Высоцкий не пугается и не чурается политики (один из его “героев” даже делает “доклад” в вытрезвителе на эту тему), но собственная универсальность не позволяет ему “зациклиться” на чем-либо одном, каким бы важным оно не казалось в данное время. И это, кстати, противоречит бытующему кое-где представлению о Высоцком, будто бы пишущем “на тему дня”. Последняя, если и возникала, то, в силу особенностей его таланта, как бы в ракурсе Вечности (например, “Баллада о времени” в незамысловатой “робингудовской” киноленте). Известная правозащитница Мария Розанова выразилась так: “Мы рождались на песнях Окуджавы, зрели и многое понимали на песнях Высоцкого, а сражались уже на песнях Галича” (имеется в виду, конечно, духовное становление зарождающейся в условиях хрущевской “оттепели” личности). Как видим, в этом ряду Высоцкий занимает промежуточное, но в то же время и центральное положение. Высоцкий гораздо менее “миролюбив”, чем Окуджава (“Заносчивый немного я, но в горле горечь комом: поймите я, двуногое, попало к насекомым! Но кто спасет нас, выручит, кто снимет нас с доски?! За мною! Прочь со шпилечек, сограждане жуки?” из песни “Гербарий”), но более миролюбив, чем Галич, ибо этот его клич очевидным образом не революционный, зовущий не к политическому, а к духовному освобождению...
Блатные песни Высоцкого (кое-кем стеснительно именуемые “дворовыми”, а самим Высоцким – скромно - “стилизацией под блатной фольклор”; в этом песенном раскладе к уровню Высоцкого близки, на мой взгляд, песни Юза Алешковского “Товарищ Сталин”, “Окурочек”, “Тюремная лесбийская”) если чем-то и отличались от “натуральных”, то “грешили” отнюдь не в сторону подражательности, а в сторону абсолютного превосходства: прежде всего нечасто встречающейся в лагерной “классике” ясностью мысли, сюжетностью, остроумием, богатырским размахом и щедростью (“... и подарю тебе Большой театр и Малую спортивную арену”), соединением “высокого с низким”, несопоставимым, казалось бы, не только в реальной жизни, но и в искусстве (“Боюсь тебя, боюсь ночей интимных, как жители японских городов боятся повторенья Хиросимы”. В какой забубенной блатной головушке сотворится такой масштаб, такой образ?!). Этим я хочу сказать, что уже в ранних песнях Высоцкого проявилась та “исключительная новизна и самобытность”, которая, по определению, отличает гения от таланта. Именно эта новизна ведь и сделала “блатные” песни Высоцкого достоянием не столько уголовных кругов (которые вряд ли могли оценить всю их самобытность), сколько кругов студенческих и даже академических – явления, между прочим, чисто российского, православная закваска которого сильно упрочилась в известные времена - гулаговским “союзом” интеллигенции с пролетариатом.
Но ведь почти в то же время появились тоже не имеющие аналогов ни в литературной, ни в песенной культуре потрясающие драматичной динамикой песни о горах и военные песни: ”Если друг оказался вдруг”, “Здесь вам не равнина”, “Жил я матерью и батей”, “Сверкал закат как блеск клинка”... Попробуйте про себя освежить, озвучить внутренним голосом, например, строчки:
На братских могилах не ставят крестов
И вдовы на них не рыдают.
К ним кто-то приносит букеты цветов
И вечный огонь зажигает.
и вы столкнетесь с загадкой, которая в простейших своих словосочетаниях таит в себе уже не искусство, а чудо духовного сотворения новой реальности. Ведь здесь все казалось бы просто и даже банально: братские могилы, букеты цветов, вечный огонь... Многие поэты ищут необычных форм, слов, выражений, но мне кажется, что истинно великие (и Пушкин, и Блок, и Есенин) каким-то чудом могли обходиться вот этой кажущейся банальностью, которая, еще не обозначенная, уже жила в душах людей и только ждала своего выразителя. Таков и Высоцкий... Кто-то из критиков, к сожалению, не помню, кто именно, сказал: “Пушкин – великий причал русского языка, а Высоцкий корабль, который оттолкнулся от этого причала и поплыл дальше”. Именно – дальше, думается мне, ибо Высоцкий пришел к нам не только со словами, но еще и с мелодией, песней, то есть с тем, что именно и выражает душу народа. И, кстати, мелодии эти, часто воспринимаемые слушателями через простой гитарный аккомпанемент (Высоцкий, конечно же, не был выдающимся гитаристом, но, в силу своей гениальности, мог бы, наверно, им стать, если бы это потребовала природа его творчества), очень высоко оценивались и многими значительными музыкантами, например, Андреем Петровым или таким выдающимся композитором современности, как Альфред Шнитке.
Еще раз напомню, что и Окуджава, и Галич были выразителями определенных чувств и мыслей определенных слоев населения. Высоцкий же был беспределен в своей универсальности (“Универсальность является характерным признаком гения”, О. Вейнингер). Если Галич был в большинстве своих песен сатириком (так же как и Окуджава - лириком), то Высоцкий мог быть и “просто” юмористом, даже и в этом оригинальном жанре соперничая на равных с общепризнанными лидерами (“Про Кука”, “Про речку Вачу”, ”Веселая покойницкая”, “Жираф”, “О переселении душ”, “Честь шахматной короны”, “В психдиспансере”, “Баллада о гипсе” и др. ) С этим, возможно, согласятся и многие противники Высоцкого, но тут же находчиво усомнятся в его лиричности, возражая хотя бы против голоса и манеры исполнения. И голос, действительно, в наибольшей степени - дело вкуса, тем более такой уникальный, но обычно просто не знают (или, заупрямившись, не хотят знать) таких песен как “Гололёд”, “Дела”, “В холода, в холода”, “Дом хрустальный”, “Так дымно”, “Белый вальс”, “Белое безмолвие”, “07”, “Баллада о любви”, “Песня о коротком счастье”, “Чайка”, “Лимузины”, “А маленькой солнечной лужице”, “Я несла свою беду”, “Жили были на море”, “Так случилось - мужчины ушли”... И очень жаль тех людей, которым от рождения повезло жить в одно время с Владимиром Высоцким, но для которых их великий современник так и остался “блатарём”, “хрипуном”, “алкоголиком”. Впрочем, времена меняются, а люди остаются людьми...
Тишина надо мной раскололась,
из динамиков хлынули звуки,
с крыш ударил направленный свет...
но
Мой, отчаяньем сорванный голос,
Современные средства науки
превратили в приятный фальцет.
Эта “запредельная” песня, “Памятник”, идет гораздо дальше пушкинского “нерукотворного” монумента, ибо пафос ее противоположный - в идее отказа от своего грядущего “охрамления” и “ограничивания”.
И шарахнулись толпы в проулке,
когда вырвал я ногу со стоном
и осыпались камни с меня.
К сожалению, по причинам “газетного” свойства, говоря о гениальной простоте Высоцкого, я практически не коснулся его мастерства, не привел бесчисленных примеров, это подтверждающих и ссылок на людей, которые боготворили Высоцкого, будучи и сами людьми со всемирным признанием; ничего не сказал я о его артистической ипостаси, не отметил исключительной народности его песен и той степени их популярности, которая характеризуется уже “особым историческим значением для развития человеческого общества”. Промолчал я и о сугубой мужественности творчества Высоцкого, каковая, по теории О. Вейнингера, является еще одной характерной чертой гения. Поэтому, может быть, я не всех убедил. Да и надо ли?
Саван сдернули. Как я обужен! / - Нате, смерьте!
Неужели такой я вам нужен / после смерти?!