В связи со статьей Беллы Езерской «Аршином общим не измерить» (НРС, 5 марта) хотелось бы сделать одно замечание, которое грозит, однако, перерасти в целую позицию, а, точнее, в оппозицию.
Я имею в виду следующее. Цитирую: «Эмигрантская писательница Ирина Муравьева, снимавшая вместе с американской съемочной группой фильм о сегодняшней России, купила на Измайловском рынке флаг СССР и прикинула его на себя в виде длинного вечернего платья. Эта невинная шутка (здесь и далее выделено мной. – Я. М. ) вызвала неожиданную и непредвиденную реакцию: из толпы вышел огромный детина в майке с крестом на шее и взглядом, не предвещающем ничего хорошего. Детина процедил: «Что ж ты, с…, флагом нашим торгуешь?». И так далее… Отрадно заметить, что чуть позже автор отмечает воспитанность съемочной группы, которая приносит извинения, уважая «устав чужого монастыря, каким бы нелепым этот устав ни был». Да, американский закон, вроде бы, позволяет человеку сжигать государственный флаг (собственный, разумеется), но у многих свежа еще в памяти та заварушка, которая произошла при попытке реализации этого законного права. Можно, правда, возразить, что и в свободной плюралистической Америке тоже хватает своих «крестоносцев», а, вообще-то – почему бы и не спалить при случае и при желании эту полосатую тряпицу? Мне кажется все-таки, что спалить, если уж очень хочется – то можно, и это даже поприличнее, чем нацепить флаг себе на… куда-нибудь, ибо носит характер протеста, а не глумления. Хотелось бы также думать, что со стороны Муравьевой это была действительно необдуманная шутка, хотя от человека, снимающего «фильм о сегодняшней России», ожидаешь большего такта и понимания законов «чужого монастыря». Кстати, давно ли он стал таким уж «чужим»?
Но если Муравьева, допустим, поступила необдуманно, то уж Бэлла Езерская, надо понимать, выражает вполне обдуманную авторскую позицию – на то она (в данном случае) и журналист. Стоит ли напоминать пишущему человеку, что любой флаг – символ, и, следовательно, возможно только символическое же к нему отношение со стороны цивилизованного существа? Поджигатель американского флага должен либо очень сильно ненавидеть все то, что этот флаг символизирует (то есть конституцию, строй, политику и т. д. ), либо, напротив, уверовать в абсолют американской свободы до грани отождествления ее со вседозволенностью и беспределом.
С советским флагом дело обстоит сложнее. Хотя в иные мирные времена мы можем в упор не замечать тот или иной конкретный символ, например, комсомольский значок на девичьей кофточке) на фоне более ярких и своеобразных предметов, но в критические периоды жизни общества значение символов возрастает несоизмеримо. Такой период сейчас у России (не говоря уже про то, что Россия всегда отличалась гораздо большей рефлексией, чем уверенный и прагматичный Запад). И советский флаг желательно отождествлять не только с «вечерним платьем» или с «Архипелагом ГУЛАГ», но и, например, с победой над нацистской Германией… Да и просто по-человечески этот флаг связывает нас со всем нашим прошлым, и плохим, и хорошим (замечу в скобках: неужели в той жизни так-таки ничего хорошего и не было?).
Неуважение к чужим святыням – черта, по крайней мере говорящая о «духовном узкосердии» (С. Франк). В представлении же Беллы Езерской (судя по статье) никаких переживаний по отношению к той «нелепости», которую именуют родиной, вообще не должно бы существовать и, следовательно, выразителем патриотической идей обязательно должен быть шаблонный «детина в майке». Ясное дело, что чувствам своим мы не указчики и, возможно даже, Россия в известной степени заслужила эту нелюбовь. Но как-то принято считать, что почти все мы Россию любим, а покинули мы ее потому, что это она нас не любила или, по крайней мере, не ценила нашу к ней любовь. Может, так оно и было, а, может, очень многие разумели под этой «любовью» отношение потребителя к нужной ему вещи. За ненадобностью, как известно, вещь выбрасывается… Вот и вся любовь!
Хотя никто, вроде, теперь и не требует от нас этой запоздалой любви к России, но, видимо, некий душевный комплекс, заставляя нас называться «русскими», не позволяет в то же время и полностью «расплеваться» с бывшей Родиной (если вообще совместимы понятия: «родина» и «бывшая»). Родина подвергается своеобразному расчленению. Почти обязательно: «Ах, Ленинград!». Зато какие-нибудь там Владимирские проселки – «Фу, противно!»…
Такое избирательное признание в любви лучше всего раскрывает потаенную нелюбовь (не рискну все же употребить слово «ненависть»). Это очень напоминает классические проявления антисемитизма типа: «Еврей, но хороший (вариант; «Среди евреев тоже попадаются хорошие люди») или: «Я не антисемит, у меня даже друзья есть среди евреев». Говорящий так человек довольно часто даже не осознает своего антисемитизма, но его выдает именно придание статуса исключительности понятию «хорошего еврея». Забавно и другое: аналогичное явление имеет место и по другую сторону «баррикады», хотя гораздо реже замечается и осуждается. Например, в своем послесловии к «Беседе с маленьким бухгалтером» (с героем которого, Николаем Ивановичем Тетеневым , «Новое русское слово» когда-то знакомило читателя) Ефим Маневич пишет буквально следующее: «Меня нельзя обвинить в русофобии. И даже некоторые из моих друзей были русскими». Одно словечко: «даже» – и все ясно! Хорошо еще, если есть ностальгия, которую можно выдать за любовь. Но ведь ностальгия так: сегодня она еще есть, а завтра – уже нет. Рассказывают друг другу забавную, но правдоподобную байку: «Вот Яша (Петя, Боря, Фима…) тоже очень скучал, а съездил – и все как рукой сняло!.. ». И еще вот юмор помогает: завернулся в бывший флаг красный – и по бывшей своей родине, как по чужому монастырю, прошвырнулся. А любовь – это когда болит и болит. И от юмора их – еще больнее…
«Новое русское слово», Нью-Йорк, 19 апреля 1993